Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

— Да ведите же себя прилично, Борис Михайлович, здесь же есть девушки!

Лобач замолчал, но запомнил этот случай. На экзамене по деталям машин он задал Гале какой-то каверзный и весьма двусмысленный вопрос и, не дав подумать, сразу же поставил ей «неудовлетворительно». Да ещё стал распространяться тут же, что девушкам — «нежным созданиям» — незачем стремиться в инженеры, гораздо остроумнее стать инженершей, выйдя за инженера замуж. На переэкзаменовке история в точности повторилась. Вторая переэкзаменовка не допускалась, приходилось оставаться второй раз на втором курсе. Но Лобач был известен всем своей злопамятностью и не было никакой надежды, что он когда-либо пропустит Галю на третий курс. Посоветовавшись, мы решили, что лучше оставить Институт, хотя все остальные экзамены были хорошо сданы. Так и сделали.

В августе 1926 года Галочка, отряхнув прах литейки со своих ног, согласилась поехать со мной к маме, которую в начале навигации перевели в Берёзов. На эту поездку я возлагал большие надежды. В Тюмени, поджидая пересадки на платформе багажной тележки, я, наконец, решился. Как говорится, собрался с духом:

— А что, Галочка, не пора ли нам пожениться, ты не думаешь ли об этом?

В ответ — долгое недоуменное молчание. Галя слышала, что взрослые люди иногда женятся, но, по-видимому, ей не приходило в голову применить это к нам. Ведь мы ещё ребята! Я решил пустить в ход прагматический аргумент:

— Через год я кончаю, меня сразу призовут на военную службу. Ты знаешь, я думаю отказаться. По всей вероятности, меня посадят в тюрьму. Если ты будешь моей женой, тебя будут пускать на свиданья.

Долгое молчание. Галя явно обдумывала, достаточный ли это повод, чтобы пойти на такой неожиданный для нас поступок. Я устал ждать:

— Я понимаю, тебе трудно ответить сразу. Ты подумай, и в Берёзове мы вернёмся к этому вопросу.

В Тобольске произошла задержка, парохода снизу ещё не было.

На правах старожила я на другой же день стал показывать Галочке город. В нижней части, на широком мысу, — множество живописно расположенных церквей, в верхней, на горе, размещается единственный в Сибири кремль. В его стенах в бывшем архиерейском доме сейчас устроен краеведческий музей, который мы внимательно изучили. Тобольск оказался старинным городом, основанным на месте татарского поселения Бицик-Тура казацким отрядом Данилы Чулкова в 1587 году. С 1824 года город считался столицей Сибирского царства. Этот город — родина Д. И. Менделеева, сказочника П. П. Ершова, композитора А. А. Алябьева, живописца В. Г. Перова и других талантливых людей. Здесь отбывали ссылку многие декабристы, Н. А. Радищев, Ф. М. Достоевский и тысячи, тысячи других людей. На горе стоит памятник из мрамора с надписью: «Покорителю Сибири Ермаку». Автор памятника — архитектор А. П. Брюллов, не менее известный, чем его брат-живописец К. П. Брюллов.

Считается, что завоевание Сибири произошло в 1586 году, после чего был построен первый русский город в Сибири, Тюмень. Для защиты Тюмени в 1587 году у слияния Тобола и Иртыша возник деревянный острог, будущий Тобольск. И уже в 1590 году он стал главным городом Сибири. Богатым был город. Через него переправляли в Москву меха, главное богатство Сибири. Тобольск приобрёл свою печать, символ самостоятельного княжества. На печати были изображены два стоящих на задних лапах соболя.

Город был застроен деревянными домами. Многочисленные пожары уничтожали его дотла. Несмотря на это он быстро рос и богател. Постепенно миллионеры-купцы стали отстраивать каменные хоромы со множеством деревянных резных украшений и красивых чугунных решёток.

С постройкой Сибирской железной дороги в середине девятнадцатого века Тобольск стал терять своё первенствующее значение. Дорога прошла в 300 километрах южнее, через Омск, который после этого из захудалого городишки стал уездным городом. В наше время это большой красивый зелёный город.

Пароход пришёл, но ещё два дня понадобилось, чтобы команда «отдохнула», понимай — на попойку. Наконец, мы отплыли. Поездка была очень интересной. На Иртыше нам показали село, в котором родился Распутин (фаворит царицы). В другом селе на вершине трёх кедров должен был лежать «сам Шайтан». Вогулы (манси) почитали это место священным. Но мы шайтана при всём желании так и не разглядели.

— Да вон на тех, видите?

— Кедры-то видим, но больше, признаться, ничего.

— Это потому, что вы в него не верите. Вот он вам глаза-то и отводит. А кто верит — его ясно различают, не только вблизи, но и с парохода, — убеждали нас бывалые пассажиры.

Все пристани были на правом крутом берегу. На левом простирались бесконечные пойменные луга и блестели старицы. Временами к правому берегу подходили кедрачи. Раз мы с Галей во время стоянки и погрузки парохода отправились на берег за кедровыми шишками. С нами увязались ещё трое пассажиров, но бывалые люди отговаривали:

— Мошка? — то больно зла!

Вскоре вся сопутствующая нам команда была обращена в бегство тучами гнуса и комаров. Скажу без ложной скромности, что мы с Галей стойко выдержали атаку врагов. Я забрался на большой кедр, а Галка складывала бросаемые мной шишки в рюкзак. Вернувшись, мы оделили шишками всех пассажиров. Целые сутки в кокпите подсушивались эти шишки, а в каютах и на палубе шло лузганье орешков. Заплевали скорлупой весь пароход. Матросы-уборщики проклинали нас. А мы… мы даже грызть орешки не могли из-за опухших до невероятия физиономий — после укусов гнуса. Мы не могли открыть глаза и без конца чесали руки и ноги, тоже распухшие у краёв рукавов и брюк. Три дня мы мучились и совершенно не спали. Когда эта гадость стала проходить, пассажиры с участием замечали:

— Ну мы же вам гуторили, не ходите — мошка.

Нравы на пароходе были нехитрые, и нам нравились эти простые люди. Плита в кокпите топилась целыми сутками для всех. Пассажиры кругом заставляли котелками, кастрюльками, кружками, чайниками, железными банками. Всяк кипятил и варил, что имел, и, как правило, угощали друг друга. Поскольку мы не имели ни посуды, ни продуктов для варки, питались одним хлебом, нас с истинно сибирским радушием угощали чаще всех. Мы не успели занять себе места при посадке. Эти добрые люди потеснились, чтобы освободить нам место у котла, где потеплее. Мы, москвичи, только удивлялись.

Плыли мы целую неделю. За Самаровым (ныне Ханты-Мансийск) вошли в Обь, которая тут была так широка, что выглядела морем — не было видно противоположного берега. Потом мы узнали, что в половодье ширина её достигает 200 километров.

Помню чудные названия пристаней: Слатьеаранкаум, Наксимволь, Каршимкауль и т. п. На пароходе появились остяки в лаптях. У них было всё наоборот: женщины курили трубки и носили штаны, заправленные в сапоги из какой-то полупрозрачной, как нам сказали, рыбьей, кожи. Мужчины, хоть тоже курили трубки, одеты были в широкие и длинные балахоны вроде платьев, из бумазеи тёмно-зелёного, фиолетового или коричневого цвета. Самое удивительное у этих мужчин было то, что они носили очень длинные волосы, заплетённые в косы крайне неаппетитного вида, смазанных глиной и салом тюленей, чтобы не заводились вши. Русские пассажиры нам сказали, что остяки моются два раза в жизни: когда их крестят, хоть они все были язычниками, и когда их обмывают перед погребением. Одежду из оленьих шкур они не снимают на ночь и вообще-то снимают только тогда, когда она истлеет на плечах, чтобы сменить на новую.