Эдит Саундерс - Сто дней Наполеона

I. Рождение властителя

История - забавная вещь. Подобно тому, как практически все будущие радикальные республиканцы, не совсем точно именуемые в литературе якобинцами, на заре своей юности были осознанными или неосознанными монархистами, будущий император Наполеон I - опять-таки на заре своей юности - был убежденным республиканцем, противником всяческого деспотизма и монархии. Будущий император Наполеон I искренне и страстно поклонялся Жан Жаку Руссо, кумиру многих детей этого века наивных и пылких условностей. Старший брат Жозеф вспоминал о юном Наполеоне времен 1786 года: "Он был страстным поклонником Жан Жака и, что называется, обитателем идеального мира". Самая ранняя из сохранившихся рукописей Буонапарте, "О Корсике", датируемая апрелем 1786 года, провозглашает полное право народов восставать против своих монархов, а также устраивать революции, направленные против любой тирании, с чьей бы стороны эта последняя ни исходила. В "Рассуждении о счастье", написанном совершенно в духе Рейналя и Мабли и поданном в 1791 году на конкурс Лионской академии, гражданин Бонапарт не колеблясь натачивает свой пытливый молодой ум на коммунистических рецептах мирового счастья: человек "оглядывается вокруг и видит, что земля, находящаяся в руках немногих, превращена в источник роскоши и излишеств. Он задается вопросом: на основании каких прав люди пользуются этими благами? Почему у бездельника есть всё, а у труженика почти ничего? Человек рождается, подытоживает конкурсант Лионской академии, - с правом на свою долю от плодов земли, необходимых ему для существования".

В июне 1791 года, во время Вареннского кризиса, связанного с неудачной попыткой Людовика XVI бежать подальше от людей, начинавших с подозрительным интересом присматриваться к прочности соединения королевской головы с королевским туловищем, Бонапарт требует - в духе наиболее радикального на тот момент Клуба кордельеров - низложения короля и уничтожения самого института монархического правления. Однако в то же самое время будущий император Франции начинает выказывать чисто практическую сметку в делах политических. Ровно через год, в июне 1792-го, когда Людовик распустит министерство внутренних дел Ролана де ла Платьера и наложит вето на несколько декретов Законодательного собрания, а парижане двинутся к Тюильрийскому дворцу с пушками и таблицами Прав человека и гражданина доказывать гражданину Людовику Капету его гражданскую неправоту{*1}, член Якобинского клуба и офицер революционной армии Наполеон Бонапарт скажет своему школьному другу и впоследствии секретарю Луи Антуану де Бурьенну по поводу бездействия королевской гвардии: "Какое безумие! И как они только позволили этой черни вломиться во дворец? Расстреляли б из пушек несколько сотен, остальные бы сами живо убрались со сцены".

Не кроется ли здесь явное противоречие между идеологией молодого Буонапарте и его представлениями о практике политической игры? Может быть, прав известный французский историк Жан Тюлар, утверждающий касательно цитированного "Рассуждения о счастье", что "откровенно риторические приемы... а также использование расхожих революционных лозунгов заставляют усомниться в искренности этого документа. Он был написан с единственной целью польстить Лионской академии"? Вероятно, нет. Все дело в том, что эпоха Просвещения, вслед за предшествующими эпохами, хотя и по другим мотивам, вовсе не противопоставляла искренность и риторику. Бонапарт, как и любой другой деятель той поры, вполне сознательно пользовался затертыми штампами именно как штампами - не только ради агитационной уловки, но и во имя душевного самовыражения. Точно так же обстоит дело и с политическим действием: идеи могут быть хоть революционными, хоть трижды наоборот, но эффективность власти при любых переменных - это святое; королевская гвардия суть помеха на пути к республике, но королевская гвардия обязана максимально успешно выполнять свой служебный долг. А наше отношение к королевской гвардии - дело наших личных пристрастий.

Не вполне прав Ж. Тюлар и в том, что "в переориентации Наполеона на Революцию решающая роль принадлежит не столько идеологическим, сколько материальным причинам". Решающая роль в данном случае принадлежит причинам не идеологическим и не материальным, а несколько иного плана, ибо участие в Революции было участием в создании Нового порядка, т. е. участием во власти, творящей и пересозидающей Историю. Наш персонаж пока еще никого не победил, ничего не написал (по крайней мере, ничего стоящего) и ничем себя не прославил, но в его сознании уже подспудно разворачиваются декорации представления - присущего многим властным душам - о единой саморазвертывающейся воле, всеведущей и всеохватной, не знающей никаких преград своим изъявлениям и повелениям. Естественно, каждый, кого постигает подобное, рано или поздно начинает отождествлять эту мировую волю с собственной персоной. Большинство, к досаде своих ближних, начинает отождествлять ее слишком рано. И Бонапарт здесь не исключение, но об этом ниже.

Итак, на дворе уже лето 1793 года, и юный капитан Буонапарте пишет получивший вскоре некоторую известность монтаньярский памфлет "Ужин в Бокере", направленный против марсельских повстанцев-федералистов. Этот памфлет был замечен сначала могущественным комиссаром Конвента корсиканцем Саличети, а затем и младшим братом Робеспьера - Огюстеном, членом Комитета общественного спасения. Дружба с этими двоими, которые - особенно, конечно, второй - одним звуком своего имени повергали в трепет все боевое офицерство и генералитет (ибо комиссары были на дружеской ноге с мадам Гильотиной), дала честолюбивому артиллерийскому капитану значительную фору в продвижении по служебной лестнице. Стартовым витком этой лестницы стал для нашего персонажа Тулон, который в конце августа 1793-го восстал против власти Конвента и открыл ворота англичанам. Уже в начале сентября комиссары Конвента Саличети и Гаспарен подписывают приказ о назначении Бонапарта в артиллерию армии, осаждающей Тулон, взамен тяжело раненного капитана Доммартена. Впрочем, ни само это назначение, ни присвоение Бонапарту в октябре чина батальонного командира (соответствующего майору) не говорят еще о каком-то особом покровительстве: война сама собою востребует новые офицерские кадры по мере того, как выкашивает предыдущие.

Революционная армия под Тулоном представляла собою весьма эксцентрическое зрелище. Начать с того, что армий было не одна, а две: одна - основная, численностью 12 000 чел., другая - вспомогательная, выделенная из состава Итальянской армии, численностью 5000 чел.; притом действовали эти армии независимо друг от друга. Основной армией командовал полковник (затем генерал) Жан Франсуа Карто, вспомогательной - его тезка, генерал Жан Франсуа Лапуап. Единственной пользой от этих двух военачальников было то, что, сев между ними, можно было загадывать желания; во всем остальном они приносили, скорее, вред. Особенно примечательной личностью был Карто: вначале драгун, затем жандарм, потом батальный художник, он быстро выдвинулся в эпоху революционной нехватки военных кадров и скоро стал командовать армией, не имея между тем ни опыта, ни образования, ни талантов, которые восполнял отменным здоровьем и непоколебимой уверенностью в собственной всесторонней полноценности. В обеих армиях царила полная республиканская коллегиальность, субординация практически отсутствовала, беспорядок был огромен, дисциплина, наоборот, ничтожна, и, кроме всего прочего, довольно громкий аккорд вносили в этот хаос гражданские комиссары Конвента, предлагавшие разные фантастические прожекты и попутно всюду выискивавшие "врагов народа" и "подозрительных".