Петер Энглунд - Первая мировая война в 211 эпизодах

Нехватка еды стала вечным проклятием. Запасы, сделанные в начале войны, были съедены. Много чего было украдено немецкими солдатами или конфисковано их начальством. Оставались еще мука, варенье, макароны, большие и жесткие, и чай, а также припрятанный картофель, которого было немного. (Немцам не удалось найти один из ее тайников: внутри дивана.) К счастью, у нее еще имелись деньги, но и она, и ее слуги не всегда могли что-то на них купить. Иногда ей удавалось прикупить черного хлеба, иногда нет. (Иногда покупались дрова: ведь дом стоял весь вымерзший.) Картошка и яйца продавались по баснословным ценам.

Вот радости-то было, когда она купила пять живых кур. Их заперли в бывшей библиотеке, и они сидели на замусоренных книжных полках, рылись на полу в поисках пищи, гадили на книги, но все это ее не беспокоило: книжные тома потеряли для нее всякое значение, они словно принадлежали другому миру, который канул в прошлое в августе минувшего года.

Все эти страдания были связаны для Лауры с двумя другими злосчастными событиями: войной в целом и оккупацией в частности. Они жили в условиях постоянного чрезвычайного положения, когда была ограничена не только их свобода передвижения, но и частная жизнь вообще. В любой момент к ним могли ввалиться немецкие солдаты, требуя чего-то, ведя себя угрожающе, или властно, или и то и другое вместе. Дом у них большой, импозантный, он как магнит притягивал немецких офицеров, охотно останавливавшихся здесь или же устраивавших тут свои пирушки. В одном из флигелей находилась импровизированная больница для тифозных, но остальная часть здания использовалась прежде всего высшими чинами германской армии [86]. Лаура с детьми и прислуга ютились в нескольких комнатках. Им строго запрещалось заходить в те части дома, где немцы организовали свою телефонную связь и телеграф: из здания тянулись спутанные телефонные провода, а с крыши свисала высокая антенна.

Весь город изменился. Он утратил свой чистый, опрятный вид. Повсюду валялись кучи мусора и грязь. На улицах стояла брошенная хозяевами мебель и прочие вещи. Фронт был так близко, что до них доносился грохот канонады. По городу непрерывно сновали немецкие вагоны с припасами, автомобили, иногда шагала немецкая пехота. Солдаты почти всегда пели. Она просто ненавидела эти звуки.

Лаура не могла не ненавидеть немцев. Они были ее врагами, они оккупировали ее родной город, превратили ее жизнь в сплошное мучение. Но не все немцы одинаковы. В некоторых из них она встречала понимание и сочувствие, но многие другие держались надменно, высокомерно, иногда грубо. Она часто видела, как они избивают русских военнопленных. Немецкая пропаганда, трубившая об избавлении от русского ига, не имела большого успеха: ей внимали, может быть, местные евреи, которые усматривали в оккупации возможность освободиться от произвола бывших властей и от застарелого антисемитизма [87]. Дикая смесь услужливости и грубости со стороны немецких оккупантов была своего рода отражением официальной политики. В том хаосе, который породила война и который немцы в своем превосходстве считали врожденным качеством Восточной Европы, с ее пестрой смесью народов и языков, германское командование на Восточном фронте начало осуществлять амбициозную и обширную программу, намереваясь полностью контролировать захваченные территории и их ресурсы, а также спасти оккупированное население от него самого, насадив здесь немецкую дисциплину, немецкий порядок, немецкую культуру.

Вдалеке грохочут пушки, и Лаура вместе со всеми по-прежнему надеется на то, что русская армия совершит прорыв и освободит их. (У них вошло в привычку прислушиваться, не русская ли артиллерия там стреляет — русские батареи давали залпы в особом ритме: раз — два — три — четыре, пауза, раз — два — три — четыре, пауза.) Она часто мечтала о том, что ее муж Станислав находится где-то у русских, совсем рядом, может, в десятке километров отсюда, и как только немецкая линия фронта будет прорвана, они увидятся. Но чаще всего ее охватывало чувство полной изолированности, заточения вместе со своими детьми в абсурдном и безнадежном существовании. Нью-Йорк был очень, очень далеко. И дети играли лишь с белой собачкой Дашем.

Наверное, абсурдность самой обстановки заставила ее так среагировать на апельсин. На улице она увидела простого солдата, который держал в руках апельсин: он поднес золотистый плод ко рту и надкусил его. Она с негодованием смотрела на него. Она отдала бы все на свете за один этот апельсин, за то, чтобы принести его домой детям. Но она знала, что этого не будет. Ее чрезвычайно возмутило то, как вел себя этот солдат, как он небрежно поедал апельсин. Он откусывал от этого красивого, круглого, экзотического, сияющего плода, “словно этими фруктами в Сувалках питались ежедневно”.

Когда с запада дул ветер, Лаура чувствовала тошнотворный запах. Это смердели трупы погибших зимой, их зарывали кое-как. Говорили, что там их лежат десятки тысяч [88].

Пятница, 16 апреля 1915 года

Уильям Генри Докинз пишет письмо матери в порту Лемноса

Наконец в путь. И окончательно известен пункт назначения — Дарданеллы. Слухи об операции циркулировали с февраля. Тогда они узнали, что корабли союзников без особого успеха атаковали османские артиллерийские батареи, блокировавшие пролив, и что атака повторилась в прошлом месяце, но была столь же безуспешна [89]. Уже в конце марта большая часть бригады Докинза отправилась через Средиземное море к острову Лемнос, в северной части Эгейского моря. Сам же он оставался в большом лагере под Каиром. Между тем он прекрасно понимал, что затевается что-то серьезное. В прошлом письме домой он писал: “Говорят, мы станем частью гигантской армии — французской, русской, балканской (!) и британской — и сперва покорим Турцию, а потом двинемся в Австрию” [90].

Перемены пришлись очень кстати. Месяцы бездействия — не считая учений — отравляли боевой дух и ослабляли дисциплину. Австралийцы проявляли все больше неуважения к британским офицерам, а солдаты разных национальностей все более разнузданно вели себя в Каире. Кульминацией стали события двухнедельной давности, пришедшиеся на Страстную пятницу, когда в квартале увеселительных заведений вспыхнули беспорядки. Каир считается одним из самых греховных городов мира, в нем множество борделей, игорных домов, где жаждущие развлечений могут попробовать все — от наркотиков до стриптиза. По непреложному закону “спрос рождает предложение” все это расцвело пышным цветом, когда сюда хлынули десятки тысяч молодых солдат с деньгами в карманах. Дисциплина пошатнулась, недовольство местного населения военными усилилось [91].