Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Дядя Витя, уж как, я не знаю, оказался во Франции один, был он там батраком на виноградниках. Об этом только сказано им было, что батракам (работникам) к обеду полагался литр вина, но они устроили забастовку и вытребовали два литра.

Потом дядя Витя был безработным. Об этом он только вот что сказал:

— Но и тогда я, конечно, две кружки пива в день выпивал!

Однажды дядя Витя был в синематографе, там показали море и корабль, и в сердце дядя Вити что-то шевельнулось, он понял всё своё предназначение. И он отправился в Марсель. Там нанялся на первый подвернувшийся корабль необученным матросом и стал — очень скоро и понятливо — обучаться. Так началась его морская жизнь.

Он застал ещё парусный флот, под парусами и на пароходах обошёл весь мир и стал тем самым моряком, которым стать судьбою был и предназначен. Теперь он сам уже выбирал суда, маршруты, капитана и судовую роль свою — от рулевого до штурмана.

В тридцать шестом году дядя Витя оказался в Испании. Там шла известная война, и он вступил в интербригаду.

Всё это вышло вовсе не случайно. В Европе тогда особенно активно работала резедентура НКВД, точнее, иностранного его отдела. Во Франции, Чехословакии отыскивали выездные наши чекисты русских эмигрантов, преимущественно офицеров или молодых людей из русских офицерских семей, и вербовали их в добровольцы для участия в военных действиях против армии Франко. Добровольцам обещалось по завершению войны беспрепятственное возвращение на родину. Я не могу с уверенностью сказать, всерьёз ли давались обещания, но что они практически не исполнялись, — это да! Всё дело было в том, что добровольцы имели дело не с организацией, а лишь с одним агентом, сокрытым к тому ж под псевдонимом. Лубянка же в Москве столь трепетно следила за выездными своими агентами, что на всякий случай очень часто их отзывала, и для большей уверенности (а может, по привычке) агенты эти подлежали ликвидации, поскольку, если нет человека, то нет и проблемы.

И вот представьте себе: доброволец исполнил миссию, отвоевался и остался жив, он ищет связи со своим резидентом, а того — не то что след простыл, а даже вовсе как бы и не было следа… То есть вообще — никогда ничего и не было!

Зато осталось предвкушение скорого возвращения в Россию и… дальше пустота. Мучительное чувство. Таких обманутых надежд тогда немало было. Попал в капкан и Виктор Птушенко.

Нам дядя Витя об этом, конечно, не рассказывал. И тёте Вере, наверное, не рассказывал. А я узнал об этих обстоятельствах совсем недавно, когда довелось прочитать секретные в прошлом документы Лубянки.

Когда же началась наша Отечественная война с Германией, тут уж особенно стало ясно Виктору, где надо воевать, но сделать было ничего нельзя.

Уже в сорок шестом году дядя Витя всё же решился и попробовал сам перейти в Россию через китайскую границу: там щели в дверях были пошире. И он границу перешёл. И сам отдался властям. Он рассказал им свою одиссею. Его не посадили сразу, но прикололи: оставили пока под строгим надзором в приграничной полосе.

Долго длиться это не могло, исход был ясен, и дядя Витя написал тёте Вере. Он высказал в письме предположение, кто б мог ему помочь в его столь безнадёжном деле. Тётя Вера получила письмо, всё бросила и полетела (конечно, поездом) в Москву. Там в доме на Моховой, где жили интернационалисты, разыскала тётя Вера пламенную Долорес Ибаррури. Пасионария металась в просторной комнате, вздымала руки к потолку и восклицала:

— О, Викторио! Викторио!

Она захлопотала сразу, пошла туда, куда надо было пойти, и дядю Витю пустили к Чёрному морю.

Теперь дядя Витя ходил штурманом на «России», трофейном теплоходе, который прежде звался «Адольф Гитлер». Маршрут был один: Одесса — Батуми; Батуми — Одесса. Туда и обратно. Обратно и туда. К иным морям и океанам морского волка не пускали. Когда подходил ему отпуск, дядя Витя приезжал в Геленджик, к тёте Вере. Здесь мы его и узнали.

Он почти ничего не рассказывал. Так, упоминал: о двух литрах вина, о двух кружках пива. Его всегда куда-то звали для консультаций по парусному флоту. Нам дядя Витя показывал морские узлы. Особенность морских узлов, как я тогда понял и сейчас ещё понимаю, заключается в том, что они — мёртво держат привязь, но и легко, свободно, в единый миг развязываются… Вот и вчера я протянул бельевую верёвку между яблоней и сливой и завязал её прямым морским узлом . А дядя Витя привозил матросскую брезентовую койку и подвязывал её к двум терновкам вместо гамака. Ростом дядя Витя был невелик, голова голая и очень красивая, сам весь выдубленный, мощный и всегда чуть-чуть улыбающийся.

За обедом дядя Витя извлекал откуда-то фляжку. Это была удивительная фляжка: она никогда не иссякала. Нам, очень ещё юным, всегда предлагалось из фляжки. Дядя Витя наливал и мягко посмеивался над протестующими вскриками иных наших тёток.

Мы ездили купаться на Тонкий мыс. Там была хорошая пустынная пристань. С неё хорошо ловилась ставрида и отрабатывались все виды прыжков в воду. Теперь этой пристани нет. И берега вроде как не стало, и моря… Всё огорожено, заперто, замкнуто, и нога человека больше сюда не ступает.

А тогда всё вокруг было тихо, пустынно, открыто…

Дядя Витя извлёк свою фляжку. Здесь, на воле, я выпил стакан белого вина и потом не плавал, а летал по поверхности моря, как чирок, когда ты к нему подплываешь совсем уже близко и думаешь, можно схватить, а он вдруг сорвётся и бежит по воде на крыльях. А дядя Витя, когда раздевался, был похож на старого циркового борца.

Потом у него опять было: Одесса — Батуми. Туда и обратно. Обратно и туда. Таким вот каботажным плаваньем и завершилась жизнь морехода, как свою руку знающего парусный и пароходный флот, и все языки, необходимые на море, и ветры все, течения, проливы и острова. Он многое мог бы порассказать, ведь жизнь его — целый роман. Да вот почти что ничего не рассказал. Разве что тёте Вере?

Но и её давно уж ни о чём не спросишь.

Странный, конечно, вопрос. Откуда деревни берутся и сёла? Пришли люди, обустроились, живут.

Здесь, скорее всего, не то чтобы так уже прямо пришли, чтобы жить, а бухта больно удобной была для сношения черкесов и турок. Турки, они ж ведь и в наших двадцатых, нэповских годах гоняли в Геленджик фелюки с товаром. Еще пацанов геленджикских подряжали: нырять под днище, обдирать прилепившихся мидий, а платили кулёчком риса, из которого потом тут же на берегу, на костерке ребятишки плов с мидиями для прокорма варили…

Так вот, удобство сношений. Но, думаю, это не всё.

Если с Маркотхского хребта взглянуть, да к тому же весной — красота и прелесть внизу — почти неземная.