Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Глянул вниз с горы конный черкес, увидел бесконечную даль голубую, сколь можно приукрытую, как бы охваченную двумя руками — одной крепкой, сильно держащей, другой — нежно ласкающей, а внизу, под горой, по зелёному лугу — кружева бело-розовые, и сказал, сам себе удивляясь:

— Гелленчжик!

Что означало: Белая Невеста.

А может быть, всё было много прозаичней: просто черкесы свозили сюда белокурых красавиц-рабынь и туркам для гаремов продавали.

Есть одна старинная припевка, где любопытно звучит тема белокурых красавиц :

Вот до какой степени ценили белых барышнь причерноморские черкесы! А потому и продавали. Хотя, конечно, это — как понять… Быть может, именно у русской барышни разорвалось сердце при виде купающегося на мелководье черкеса?

Потом, когда осваивали Причерноморье, к тридцатому где-то году девятнадцатого века поставили здесь укрепление и заставу. Название же места осталось черкесское.

Сюда, в Геленджик, собирался из Тамани Печорин, а сочинитель «Тамани» в Геленджике на самом деле побывал году в тридцать седьмом. Тогда же, проездом в Анапу, заглянул в Геленджик император Николай Павлович. Его, конечно, ждали, приготовили особую палатку, подбитую белым сукном, и фейерверки, но дунул такой норд-ост, что палатку сорвало с колышков, а от первого же фейерверка горящий пыж ветром занесло в цейхгауз, и загорелось быстро. Так императора от норд-оста и пожара телами закрывали. С Лермонтовым они в Геленджике немного разминулись, но Михаил Юрьевич всё же здесь был и отметился на заставе.

Застава располагалась с южного края, где нынешняя улица Кирова плавно сворачивает к Толстому мысу, делаясь уже Красногвардейской и убегая от вклинившейся с фланга Красноармейской. Вот где-то тут, за сгибом поворота стояла на пригорочке застава. Она стояла очень долго, когда уже вся жизнь переместилась к порту. Тётя Вера говорила мне, что заставу эту, заброшенную, видела, и даже (Господи, прости!) валялся там позабытый и ветхий подорожный журнал, где имелась роспись Лермонтова.

Наша родня преимущественно считала, что тётя Вера любит всё присочинять. Не знаю. Может быть. Во всяком случае, в её рассказах всегда была какая-то живая, яркая и точная деталь, какой в рассказах других наших тётушек никогда не бывало. Она мне как-то рассказала, что ещё девочкой ездила с мамой навестить папу в Вологодской ссылке и там видела Сталина, и сидела у него на коленях…

— А у него, знаешь, такой был сюртук грузинский до колен, и весь на таких маленьких-маленьких пуговках, а их так много-много… Я всё их трогала и думала: ну как же он их всякий раз расстёгивает и застёгивает?

Я потом всё прикидывал: да, Авраам Васильевич и Сталин в Вологодской ссылке примерно в одно время были… Только вряд ли, думаю, могли они встречаться и быть знакомы, не в характере Кобы общаться с каким-то вегетарианцем. Но пуговички на грузинском сюртуке, они же были! Их не придумаешь. Какой-то грузин всё же был.

Или вот, к примеру, другое, не тёти Верино, но тоже как бы неправдоподобие… Иной, не знавший Геленджик, пожалуй, скажет: да не заврался ли повествователь, что у него Красногвардейская с Красноармейской улицей соприкасается? Ну ладно бы — Тельмана и Розы Люксембург … А то — практически одно название! И вообще — однополая связь…

Ну что ж, приходится сказать об именах сегодняшних геленджикских улиц и вообще о здешних именах.

Видимо, до прихода сюда красных армейцев и красных гвардейцев, улиц, имеющих установленные названия, было в Геленджике немного. Шоссе, идущее от Новороссийска, в том месте, где впоследствии сделали первую автостанцию, — сворачивало вправо, доходило до небольшой площади между пристанью и двухэтажной гостиницей (там уже давно квартирует городская власть, надстроив себе третий этаж), а от площади уходило влево — от моря — и как продолжение пристани тянулось пять кварталов, потом — снова влево, опять вправо и уже нацеливалось на Сочи и Сухуми. Все эти изгибы именовались Шоссейная улица , по ней везли на лошадях, на ручных тачках, а много позже на полуторках грузы, доставленные сюда сухим путём или снятые с пароходов.

Когда же красное колесо завертелось, возникли сразу новые названия — по вкусу новой власти. Часть Шоссейной улицы, от Новороссийского шоссе до порта, назвали, конечно, именем основателя новой эры, а раньше эта часть шоссе именовалась просто — Центральная. Та же часть Шоссейной улицы, что была как бы продолжением пристани, зовётся нынче Первомайская , но не это имя ей дали сразу после красной победы. Сначала назвали её более революционно , в честь главного красного командира. Она звалась тогда улицей Троцкого.

Но это имя улицы держалось не слишком долго. В двадцать девятом году закончилась карьера главвоенмора, и улица стала называться Первомайской, о чём, конечно, трудно пожалеть.

До этого же, до двадцать девятого года «великого перелома», держалась и Юшковская улица. Её название сложилось вполне естественным путём, как вообще рождаются топонимически нормальные географические названия. На ней, на этой улице, жили Юшки, а память об Аврааме Васильевиче тогда ещё держалась крепко. Вот улица и сделалась Юшковской. Ну а когда крестьян переломили и в Геленджике сколотили первый колхоз, Юшковская и сделалась Колхозной.

Так же, топонимически, сложилось название небольшой Греческой улицы, идущей возле старой геленджикской церкви. Здесь компактно селились греки, оттого улица название своё и получила — естественным путём. Когда же греков стали выселять, то и улицу стыдливо переименовали в Школьную.

Вообще в Геленджике, помимо виноградного, всегда главенствовал рыбколхоз , его причал был в середине берега бухты, ближе к маяку. Там можно было заработать: за один сезон молодые ребята покупали себе мотоцикл. Вот только — куда эта рыба девалась? В магазинах лежали перемёрзлые дальневосточные хеки, а на базаре прибита была фанерная дощечка, где объявлялось о запрещении торговать ценными сортами рыбы. Перечень ценностей был очень длинный. Он начинался с тех названий, которые могли быть известны только знатокам родной литературы, а заканчивался, помнится, лещом, имея в промежутках и карасей, и барабульку, и, не поверите, бычков.

Конечно, нам, вернее, тёте Вере, бывало, рыбу приносили. Рыбачка Соня, хорошая знакомая, в глубокой конспирации, в замаскированном ведре нам приносила вдруг кефаль, и камбалу, и барабульку. Вот то-то праздник был!