Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Надеясь на Ваше сотрудничество и в дальнейшем, просим Вас сообщить:

— сохраняет ли «Книжная палата» свою премию авторам журнала «Знамя» и на 1994 год?

— точную формулировку премии?

— её финансовый объём?

Считаем возможным напомнить, что страницы журнала «Знамя», выходящего в 1994 году тиражом в 65 000 экземпляров, открыты для рекламы Вашего издательства по самым льготным расценкам.

С глубокой признательностью и уважением,

С.И. Чупринин,

президент фонда «Знамя»

Великолепная церемония вручения премий всегда была приурочена к 14 декабря и протекала в переполненном Овальном зале Иностранки, где собирались попечители, лауреаты и вообще литературная элита, располагаясь на тесными рядами поставленных стульях в окружении застеклённых книжных шкафов-небоскрёбов (до самого поднебесного потолка), заполненных притиснутыми друг к другу фолиантами, инкунабулами и прочими раритетами на разных иноземных языках. Иные, правда, небожители являли себя уже попозже, прямо к утончённому фуршету.

Президенту фонда «Знамя»

г-ну С.И. Чупринину

Январь 1994 г.

Уважаемый Сергей Иванович!

Издательство «Книжная палата» намерено и в дальнейшем сотрудничать с фондом.

Премию авторам журнала «Знамя» на 1994 год мы устанавливаем в размере 500 долларов США «За прозаическое произведение (роман или повесть), вызвавшее повышенный читательский интерес».

Эта формулировка, возможно, и нуждается в уточнении, но сущность её представляется нам важной.

«Книжная палата» прежде работала в тесном союзе с «толстыми» журналами, превращая в книги наиболее популярные журнальные публикации, чем и завоевала читательскую признательность… Теперь же книжный и журнальный репертуары не только не совпадают, но и вообще залегли в весьма отдалённых друг от друга социально-культурных пластах. Определённое «несовпадение» объяснимо и нормально, но абсолютная разноплановость прозаического репертуара представляется нам симптомом болезненности. Что касается публикуемой прозы, то, конечно же, художественный уровень книжных изданий в целом значительно уступает уровню журнальных публикаций. И это не только объясняется общей ситуацией на книжном рынке, вынуждающей книжных издателей забыть о творческой «отваге» и целиком отдаться «расчёту», но свидетельствует и о том, что современные российские писатели не очень хотят или просто не умеют писать для читателя. Зарубежными пророками наш читатель уже насытился и вполне готов внимать своим, а их-то и нет…

Мы понимаем, что журнал должен прежде всего высоко держать планку художественности, но ведь всё-таки нельзя сказать, что опыт мировой литературы свидетельствует о том, что художественность — одно, а популярность — нечто иное.

Вот эти-то соображения и побудили нас предложить названную формулировку премии.

Всё это было хорошо. Но каждый раз, когда подступал Старый Новый год, я трепетал и бился, не будучи уверенным, что опять удастся мне выцарапать из моего скупого издательства эти пятьсот долларов и получить их к тому же наличными. Никто же ведь не понимал, что за эти несчастные доллары мы приняты в приличном обществе, куда нам по иным причинам уже нет входа.

Да, к 1993 году издательство «Книжная палата» стало тихо, но ощутимо затухать. И вот директор наш Алексей Филиппович Курилко лично проанализировал социально-экономическую ситуацию и сделал вывод, что издавать книги теперь просто бессмысленно и беспощадно по отношению к коллективу, поскольку — разорительно. В один прекрасный день он нам сказал:

— Сосредоточимся на выпуске государственной библиографии. Это обеспечит нам скромный, но устойчивый доход.

Так сказал директор и уволил коллектив редакции художественной литературы. Я, правда, сказал, что в таком случае нужно уволить и меня, но директор возразил. Он, дескать, издательство себе не представляет без главного редактора, а потому и просит меня забыть об этой мысли хотя бы до той поры, пока он с моей помощью не закончит переструктуризацию.

Я начал помогать и, приступив к борьбе борьбы с борьбой , со страшным скрипом продавил издание книги Коваля «Опасайтесь лысых и усатых». Директор же продолжал анализировать это . Для углубления процесса анализа вступил он в Экономическое международное общество, сотворённое Гавриилом Поповым, и стал аккуратно посещать экономические сессии, проводимые то в Америке, то в Австралии, то где-то там ещё. За счёт, разумеется, издательства (включая представительские в рассуждении того-сего).

— У нас настолько тяжёлое положение, что мне необходимо проанализировать экономическую ситуацию в мировом масштабе, а также опыт мировой освоить!

Так говорил Курилко.

Подошла очередная Франкфуртская книжная ярмарка, и Алексей Филиппович туда поехал, хотя до этого не ездил никогда и никого не посылал. Из Франкфурта-на-Майне вернулся наш директор новым человеком. И так сказал:

— Ну, я там посмотрел… Я тоже так хочу. Давайте книги издавать!

— Но ведь редакции-то нет, — кто-то тихо ему заметил.

— Ничего, справимся. Я сам готов редактировать!

И было с книгами чем дальше, тем страшней. И хотя даже дикие книгопродавцы говорили, что эротикой, боевиками и чертовщиной публика наелась, и обещали возвращение к классике, сами пока что брали у издателей только чернуху. А мы вообще продавать не умели — у нас же раньше улетало всё с колёс, и было мало. Мы только к этому привыкли.

И я всё думал, как соблазнить читателей хорошей книгой? Если я получаю высокое наслаждение… ну, скажем… от общения со своею женой… Так неужели же другие не могут испытать того же? Неужели другим может этого не хотеться? А они как будто не хотят… Да быть того не может!

В общем, придумал я книгу:

ЧЕТЫРЕ ФРАНЦУЗА О СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ

Начать хотел так.

Один француз сказал однажды русскому, гостившему в Париже:

— Mon vieux, за тысячу лет нашей истории мы сделали женщину, обед и книгу. В этом нам никто не откажет…

Это не был великий француз. Он торговал подержанными автомобилями и меньше всего думал о величии нации. Зато и выразил её мировую роль. Просто у французов до недавнего времени так было принято: каждый из них в течение жизни произносил хотя бы одну гениальную фразу. В XVIII веке, правда, Франсуа де Ларошфуко записал свои «Максимы» и чуть было не лишил французов любимой их привилегии. Смятение, однако, было недолгим. Оказалось, что в воздухе Франции, даже после пролёта Ларошфуко, продолжают витать великие фразы. Их с избытком хватило на два последующих века, и кое-что осталось на наш двадцатый.