Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Письмо своё кладу на печатные буквы — Вам легче будет читать.

Здоровья Вам, Виктор Петрович, и веселья сердечного! Того же и Марии Семёновне.

Написал я это и, слава Богу, снял грех с души. Как вдруг, месяца через полтора, вынимаю из почтового ящика…

17 января 2000 года

Дорогой Вячеслав Трофимович!

До того меня тронуло Ваше доброе письмо и приложенные к нему книги, что я сразу же захотел Вас как-то отблагодарить за сердечное ко мне отношение. В нашем недобром российском мире укусить, ранить, просто уязвить много желающих, особенно среди по-прежнему оголтелых Красных, но и добрые сердцем люди, слава Богу, не перевелись. Красные ж всегда зависимые, и сию зависимость, как хомут, сами на себя надевшие, не могут простить человеку хотя бы относительно независимому, собой и трудом своим распоряжающемуся, скалятся и хватают зубами за живое мясо оттого, что ты не с ними, не ешь подлый хлеб раба, всю жизнь кому-то прислуживающего [5] А ведь и это о том же, чего никак не хотят у нас принять: что ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ СВЯЩЕННА И НЕПРИКОСНОВЕННА. Только это даёт человеку свободу. Неважно, роскошные это палаты или ветхая землянка с разбитым корытом. .

Алексея Константиновича Толстого я люблю давно, преданно и нежно, может, потому, что пел и декламировал: «Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые?..», еще не зная, что они принадлежат какому-то поэту, как пел: «Сяду я за стол да подумаю, как на свете жить одинокому?..», не зная, что строчки эти принадлежат Кольцову.

Я вырос в гулевой, драчливой и песенной деревне, Бог наделил меня цепкой памятью, и я с голоса, с праздничного застолья подхватывал и запоминал песни, еще не понимая, что их кто-то сочинил, придумал. Память эта помогла мне сохраниться и выжить, я к солдатчине был уже довольно начитан, кое-что знал наизусть, моим дружкам, окружению моему, то детдомовскому, то фэзэушному, то солдатскому, казалось, что я знаю и помню бездну всяких литературных творений, а знал-то я и запомнил в основном пакостливое, блатное и притюремное, однако ж помнил «Конька-Горбунка», и когда было невмоготу на фронте иль в госпитале в потемках, как начну бывало: «За морями, за лесами, за высокими горами, не на море, на земле, жил старик в одном селе…», так вот и друзей у меня полон двор и уж всякое ко мне доброе расположение — кусок хлеба отломят, раненого не бросят, вот и на днепровском плацдарме, где мне подбили до слепоты правый глаз и наполовину отшибли память, кто-то спас меня, засунув в лодку. Может, по веленью Божью, а может, литература спасла.

Она и до се мое спасение, а не только работа, хотя пишу я сейчас мало, за стол сажусь редко, очень меня подорвал летом инфаркт, от которого до сих пор не оправился. Собираюсь в Подмосковье на леченье с осени и не могу собраться, не <���нрзб> оставить в одиночестве больную жену.

Еще раз благодарю Вас, кланяюсь и желаю доброго здоровья.

Мой перечень славных имён не занял бы такого пространства. У Юры был великий дар общения с людьми, талант любви и дружбы. В его орбите существовало невероятное множество лиц, и у многих — многих! — из них жила в душе тайная уверенность, что именно он-то (она) и есть самый близкий человек для Коваля. И я был тоже — самый близкий.

Мой же перечень лиц совсем невелик. Это даже не перечень. Ведь в нём не будет и десятой доли тех имён, что так или иначе для меня добром и радостью отозвались. А те, что есть… Я их не отбирал. Просто несколько беглых произвольных воспоминаний отчего-то легли на бумагу.

У нашей геленджикской тёти Веры (Веры Авраамовны Юшко) были две дочери: Ия и Марина. Отец их Александр Поярков обретался где-то здесь же на Кубани, но уже давно был ни при чём. Тётя Вера изредка его упоминала, но исключительно с язвительной усмешкой.

В Краснодаре, во время войны, будучи шести-семи лет, я больше дружил с Мариной, поскольку Ию оккупировал прибывший из Казани Дима, а младшая Марина ещё оставалась свободна. Марина была высокая, красивая и сильная казачка семнадцати лет и любила меня, что мною принималось как обычное для нормальных людей состояние. Мы с Мариной ходили изредка в кино. На «Сестру его дворецкого» я не попал. «Тётка Чарлея» тогда гремела, но это видеть тоже мне не удалось. Но что-то всё-таки я видел, но не запомнил, потому что эти первые впечатления стёрло иное кино. Там не было живых людей и животных, а такие, знаете, как будто нарисованные, но лучше, чем живые. И они, конечно, двигались и говорили. Помню очень пластичного тигра.

Для посещения кино Марина надевала туфельки, а я так волновался предвкушением зрелища, что, снизу вверх заглядывая в прекрасное лицо моей Марины, под ноги не смотрел и топал по лужам, поднимая грязные брызги. Тогда Марина говорила:

— Не топай по лужам, ты мне забрызгаешь чулки. Ведь мы идём в кино, я туфельки надела. Когда я, как обычно, буду в сапогах, тогда и топай, как захочешь!

Имелись в виду, конечно же, не дамские сапожки — их тогда и не было в природе, — а просто сапоги, как у всех, без исключительной принадлежности к тому или иному полу.

Потом я вернулся в Москву, а Марина вышла замуж за Толю, вернувшегося с фронта. Летом они приезжали в Геленджик, и Толя ходил по пляжу, фотографировал тогда ещё немногих отдыхающих. После войны он был в этом деле первым. Толя отличался сильной худобой и очень походил на смешного фотографа из кинофильма «Подкидыш».

А Юсин Дима был совсем иной. Вальяжен, барствен, исключительно как надо ел и пил, виртуозно владея столовыми приборами даже тогда, когда эти предметы оказывались в сильно недостаточном ассортименте. За это над ним за глаза добродушно посмеивались, а тётя Вера (тёща) злилась, глядя на Димины выхоленные руки, никогда не прикасавшиеся ни к чему хозяйственному.

Тогда ещё не было в ходу изысканное слово оториноларинголог , и Дима звался просто ухогорлонос . Я как-то пожаловался ему, что безо всяких простуд у меня постоянный насморк. Дима поинтересовался цветом и вкусно так проговорил:

— Узнают добра молодца по зелёным соплям!

Потом, правда, предложил пробить гайморовы полости. Но я уклонился.

Братья-подростки, мы все дружили с Димой. Он часто пересказывал нам какие-то старые кинофильмы, книги и просто истории. Баритон его при этом всегда был плотояден, а речь колористична. Помню фразу из какой-то, забытой уже, страшной истории, произнесённую Димой тяжело и таинственно: