Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

— Женщина.

— Правильно. Всё правильно. Неправильного ничего нету. Вот если ты размахнёшься и проедешься мне по харе, — правильно ты поступишь или неправильно?

— Неправильно. За что, за какую провинность я стану лупить тебя?

— А просто так. Удовольствия ради.

— Бьют не удовольствия ради…

— Бьют и ради удовольствия. Что ты скажешь, если я сам проедусь по твоей физиономии?

— Ты поступишь по-свински.

— Не по-свински, а благородно. По-человечески. Ты же смотришь на меня сверху вниз, как начпрод Спиридонов. Знаешь Спиридонова?

— Кто ж его не знает…

…………………………………………………………………………………………………..

Некоторое время приятели молчали. Потом сблизили стаканы и с отвращением выпили.

— Самая правильная водка, — произнёс первый, — водка русского производства… Так на чём мы с тобой остановились?

— А разве я помню.

— Помнишь, подлец! Мы говорили, что женчина вреднее водки.

— Правильно.

— А может, и неправильно. Всё зависит от того… Ты соображаешь что-нибудь? Всё зависит от того, с какой ты колокольни глядишь на это.

— Не вредны, по-моему, — сказал второй, — ни женчины, ни водка.

— То есть?

— Разве заходили бы мы в пивные и спали с бабами, если бы это вредило…

— И заходили бы, и спали бы, даже если б это вредило. Потому что спать с ними и пить водку приятно.

— Может, — сдался второй.

— Вот видишь… Сначала ты утаивал чекушку от приятеля. А теперь мечешься, как Спиридонов. Ты знаком с ним?

— Я знаю всех, — осмелел второй. — Все — люди…

— Спиридонов — не люди, не человек. За симпатию к нему и за то, что чекушку не сразу выставил, получишь по рубильнику!

Первый собутыльник встал, хотел размахнуться, но встретился с моими глазами.

— Стоп, Кузя! — сказал он. — Перегруппировка… Отвалтузим того вон пучеглазого…

Он двинулся в мою сторону и с ходу схватил меня за отворот пальто, которое я не снял — здесь не было раздевалки.

Зазвенело стекло стакана, и гулкий удар ребром ладони пришёлся по моему уху.

Память, на которую я не могу пожаловаться сохранила и то, как без шума, с лёгким шипением, словно гнилая марля, расползлась от воротника до рукавной проймы шерстяная ткань моего демисезонного пальтишка, и то, как, не очень-то напрягаясь, я съездил пьянчужку.

Казанок среднего пальца правой руки, сжатой в кулак, угодил в височную кость, пьяница отлетел в сторону. И через две недели за убийство человека я получил десять лет срока.

— Приговор справедлив, правилен. Могли бы закатать полторы катушки, — сказал мне один заключённый, спавший со мной на одной вагонке и просидевший к тому времени четырнадцать лет по другой, не моей статье.

— Конечно, — согласился я. — Суд правильный. Всё правильно. Неправильного ничего нету. Ведь так говорил человек, о котором я толковал вам весь вечер.

— Убиенный был близок к истине. Все правы.

— Разумеется, — сказал я. — Прав неплатный осведомитель, написавший на вас донос. Правы и вы, утверждающий, что вас оклеветали. Спокойной ночи, Сидор Поликарпович!

— Счастливых сновидений, товарищ! Помните, — проговорил он из-под одеяла, — всё достигается опытом. Вы читали Локка?

— Читал я и Локка, и Мока, выступавшего недавно в ООН, — ответил я ему и так же, как он, влез с головой под одеяло. Так было теплей и глуше.

Рассказ окончился, Вика внимательно на меня посмотрела и медленно сказала:

— А я ведь думала, что вы его лишь так, по доброте издаёте… Дайте почитать!

Я слышал потом, как спрашивали Сучкова, правда ли, что он убил человека? Он отвечал не сразу. Молчал, так и этак рассматривал вопрошающего, недоумевая, как можно смешивать автора и его персонаж, даже если рассказ от первого лица. Но впечатление подлинности происходящего было всё-таки очень сильным!

И как ещё тут не припомнить хотя бы два-три эпизода «Из рассказцев ночного сторожа Владимира Ильича Шмоткина», уникального персонажа, сотворённого и оживлённого Федотом Сучковым!

Вот Шмоткин говорит о своей пенсии:

— Больше сорока двух рублей я не смог заслужить у родины. Я ведь люблю её. А тех, кто любит, содержать легче. Они же питаются преданностью!

А вот впечатления «чалдона» Владимира Ильича от «народа московского», как при нём, напротив памятника Феликсу Эдмундовичу, у Детского мира, одна приличная дама выпалила другой такие оскорбительные слова:

— У меня, говорит, унитаз такой, что дай Бог, чтобы у тебя посуда была такая чистая! — И в таксю́… Сказывается-таки общее среднее образование, про которое говорил партсекретарь в доме нашей культуры…

Ну и ещё не удержусь от одного сюжетца:

— Завернул, — говорит, — я с нею в кусты. Так о чём, по-вашему, она беспокоилась в этих кустах с самого начала? Да как бы ей не поранить сучком чулки свои заграничные. Вот они, — говорит, — тонкие-то натуры!

На второй стороне обложки этой первой и пока что последней книги Сучкова поместили мы небольшой текст, чтобы дать читателю некоторое представление о человеке, написавшем эту книгу:

Он поступил в Литинститут в 1939 году и закончил в 1958-м, с 1942 по 1955, проходя университеты Гулага. Его мемуарная эссеистика убедительно иллюстрирована им же созданными великолепными скульптурными портретами В. Шаламова, Ю. Домбровского, Б. Пастернака, А. Солженицына и А. Платонова. В этом легко убедиться, проходя мимо мемориального барельефа на доме № 25 по Тверскому бульвару, где жил создатель «Чевенгура». А дальше, уже за Страстным бульваром, где любит прогуливаться Ф.Ф. Сучков, находится его скульптурная мастерская.

Когда подошёл час открытия платоновского барельефа, мы с Федот Федотычем вдвоём тихонько двинулись из мастерской, через проходной двор вышли к Петровским воротам, где ещё не стоял недокормленный в детстве Высоцкий, и пошли по Страстному в направлении к Литинституту. Вынырнув из подземного перехода, уже увидели мы небольшую толпу возле дома, где (по живущей легенде) жил и работал дворник, удостоившийся ныне памятной доски. Но мы не опоздали. Начальство ещё не приехало. Мы с Федот Федотычем пристроились на задах толпы, занявшей неширокий тротуар, уже стояли на проезжей части. Автомобили объезжали нас деликатно. Барельеф, конечно же, был привинчен, но пока прикрыт холстинкой.

Вот человек из исполкома, поднявшись, видимо, на что-то, возвысил своё гладкое лицо над общею толпой и, не особо стремясь придать этому лицу несвойственное ему выражение, заговорил в мегафон с некоторой даже угрозой, как московская власть заботится о культуре столицы, навешивая доски на дома, где имели жилплощадь уважаемые граждане, такие, как и наш вот этот свежевысеченный советский писатель… Ещё сказали что-то два представителя каких-то отделов , и тряпочку сдёрнули. Под беглый аплодисмент толпы старинный ученик и друг Платонова, писатель и скульптор Федот Федотович Сучков, изготовивший эту доску и в ней трагический барельеф российского гения, взял меня под руку и повёл обратно в мастерскую. Там Федот Федотович скоренько поджарил на спиральной электрической плитке свежие грибы, собранные им накануне на недальней белорусской ветке, и мы неспешно распили поллитровку.