Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Я всё же не был рождён настоящим черкесом. Во мне дремал Тазит. Что вскоре и подтвердилось.

Ко мне явилась новая книга. Тогда, кто помнит, выходили в свет громадные тома и среди них — Пушкин, где было, кажется, всё и даже яркие цветные картинки… Конечно же мама купила. И вот ко мне явился Пушкин. Что я тогда понимал? Да ничего не понимал! Я только ощущал какие-то калейдоскопы картин, цветов и звуков.

Вот, скажем, словопись, кружащая меня:

Разве ж я понимал, что это — то самое, именно то, что и ляжем в сено за дверьми ? Ничуть. Ляжем в сено — ведь это понятно, тут сказано прямо, и это волнует, но волнует иначе. А упадающие одежды, да ещё на какие-то цареградские ковры, — помилуйте! — здесь слышится только роскошество звуков! Вот звуком я и упивался.

Но оказалось, что в душу входили не только картины и звуки.

Как-то, во время дворовых наших игр, возник один противнейший пацан из Дома Шестнадцать. Он вреден был и мерзок так, что заслужить мог только страшное возмездие без всяких снисхождений. Тут не было сомнений. Я думал, как и все. И понимал, что надо его жестоко проучить. Он это заслужил. Только прежде необходимо было его изловить.

И мы изловили. Я, как и все, ликовал. Сейчас он получит своё. Его растянули на лавочке и так порешили: пусть каждый подходит и по очереди сверху вниз бьёт в его ненавистную гнусную рожу. Казнь началась. Всё было правильно. Но вот, что случилось. Когда подошла моя очередь, я понял, что я не могу. И я отошёл. Меня не поняли и удивились. Но я имел своё право и не утратил уважения к себе, поскольку ловил, как и все.

Не сразу я понял, что это было со мной. А было всё просто. Я уже прочитал «Тазита»:

Да нет, конечно же, не только между Голодным и Пушкиным я тогда метался. Война ведь только кончилась — как было обойтись без Симонова? Неважно, к которой именно войне принадлежал «Сын артиллериста» («Был у майора Деева…»). Да разве Симонов один? Один разве Симонов? А Твардовский? Василий-то Тёркин… Особенно глава «Поединок», любимая тогда.

Это было понятно.

Правда, дядя Володя, сам любивший «Тёркина», не очень одобрял моего увлечения «Поединком» (а я ведь всю главу уже знал наизусть).

— Ты лучше выучи «Переправу», — советовал дядя Володя.

«Переправу» я, конечно, читал, но там были строчки совсем не геройские:

Таких строк моя душа тогда ещё не принимала.

Книги имеют свойство пропадать — на время или совсем. Зелёненькая «Лирика» Голодного совсем пропала. Я несильно огорчался, поскольку и так всё помнил. Но всё же, когда уже в шестидесятом, попалась мне у букиниста книжица Михаила Голодного в малой «Библиотеке поэта», я купил. Это издание, кажется, пятьдесят восьмого или пятьдесят шестого года, вышло, когда автора не было в живых, и многим оно изумило.

В упомянутой мною «Облаве» строфы «Хлопец, хлопец, я сырая… Ляжем в сено за дверьми» — вообще не было! А в стихотворении «Елена Клейн», где молодую коммунарку расстреливают беляки, в прежней строфе —

заменили одно только слово. В героическую тему этой маленькой баллады проникла интимная нота — так показалось редакторам. Вот они и поправили покойного. Теперь строфа кончалась так:

И ещё было много иных улучшений.

А потом, уже, по-моему, в конце семидесятых, Евгений Евтушенко, возросший, как считали все, на раннем Маяковском, обмолвился однажды, что интонации и ритму обучался он на «Верке Вольной».

Да, Алку я любил. Её окошко выходило во двор и было рядом с Вовкиным. Только Вовка жил вдвоём с матерью, а у Алки в такой же комнатёнке, кроме матери её, тёти Кати, проживал ещё старший брат Борька. Ни о каком отце, конечно, речи не шло.

Борька был много нас старше — лет на пять или шесть. Но дело не только в этом. Он был известен во всей округе как Борька-Финн. Я не знаю, откуда взялось это прозвище — причин к тому могло быть много, но всё же главная была, конечно, в том, что Борька был несколько рыжий. Вы помните «Братьев разбойников»?

Только вряд ли наша улица могла присвоить Борьке прозвище по Пушкину. Скорее дело было в том, что не так уж давно, перед самой нашей войной, была война финская, и с неё, не дожидаясь Пушкина, пришло в народе знание, что финны — по преимуществу рыжие. Финн, повторюсь, был известен и уважаем. Что вскоре и подтвердилось.

У меня какими-то путями (скорей всего, присвоенная сдача) образовался целый капитал — пять рублей. И мы с Вовкой Шкановым решили эту сумму прокутить. Место кутежа не выбиралось, на то имелся Сад Баумана. Он был сквозной, соединял собою Старо-Басманную и Ново-Басманную улицы и слыл местом исключительно злачным. Наши ворота были со стороны Старо-Басманной. Мы подходили к этим райским и всегда отворенным вратам, на которых и створок запирающих не было, и…

В райском саду было всё: газировка, мороженое, скалистая гора с круторогим на ней бараном, читальня, пирожки с повидлом, да попросту — всё, что может стать угодным искателю порочных наслаждений.

Мы с Вовкой бодро шагали туда, полные предвкушений. На мне были сатиновые шаровары без карманов и, без карманов же, летняя рубашка. Поэтому деньги лежали за пазухой, точнее на том самом месте, где впоследствии у меня образовался живот. Мы уже предварительно были счастливы. У райских ворот нас встретил Крыса.

Мы знали Крысу и поначалу опасались, но близость счастья погасила наш разум. Крыса возник не один, со свитой. Что о Крысе сказать? Он был, конечно, мелкая шпана, но этим ничего не сказано. Я достиг тогда девяти целых лет, однако был худым и низкорослым. Вовка покрепче, но ростом с меня. Крыса мог упереться носом пониже наших подбородков. Ему было пять лет, и он ещё и среди пятилетних выделялся малостью роста. Но у Крысы была его свита.

Крыса чиркнул пиской у меня перед глазами, я отпрянул, двое свитских схватили меня за руки, а Крыса уверенно сунул руку ко мне за пазуху и взял весь банк. Сверкнула снова бритва — просто так, для памяти, — и они ушли, а мы, глотая невидимые слезы, отчалили домой.