Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Сначала на лестнице, а после у меня дома, в столовой, мы ставили сцены из этих пьес. Для одной, из «Дундича», очень кстати пришлась дедова бельгийская винтовка. Там начиналось с того, что на белогвардейском катере с винтовкой ходит часовой, а капитан время от времени его окликает:

— Эй, на вахте!

— Есть на вахте!

— Всё спокойно?

— Всё спокойно, господин капитан!

А Дундич тем временем крадётся. Часового с бельгийской винтовкой играл Спивак, и я с ним замучился. Я так и этак его убеждал, он понимал как будто и кивал, и обещал, но на премьере всё равно упорно отвечал белогвардейскому капитану:

— Всё спокойно, товарищ капитан!

Но самой любимой сценой была та, где Дундич, переодетый, в стане беляков, а знающий его в лицо Ходжич хочет Дундича разоблачить, а Дундич Ходжича душит и прячет тело за диваном. Ходжича играла сестра Ира, а я её душил.

Из «Недоросля» же мы чаще других играли сцену уроков, и Вовка Шканов был замечательный Кутейкин…

Вот сколь много возможностей даёт то обстоятельство, что бабушка товарища твоего не где-нибудь служит, а именно в театре!

Тут хорошо бы в скобках (а то, боюсь, потом не будет повода) сказать, как Вовкина бабушка запомнилась мне одной невероятной фразой. Тогда часто и много взрослые любили вспоминать «до войны». И всегда при этом «до войны» было лучше. Я захотел проверить справедливость этих суждений и спросил Вовкину бабушку, правда ли, что до войны было лучше?

Она посмотрела на меня и очень спокойно сказала:

— При царе было лучше.

Я ужаснулся, а потом её пожалел: она же была неграмотной.

Но как ни любили мы театр, от кино всё равно было некуда деться. Хотя сеансы в школе постепенно угасли, и пришлось осваивать платные кинотеатры.

В этом смысле район был у нас прекрасный. Через проходной двор Дома Двадцать мы выходили к углу Садовой и Чернышевского (ныне Покровка), и там скромно располагался маленький «Спартак» с низким, узким и длинным залом и маленьким экраном. А если двинуться к Покровским воротам, то там, по левой стороне, в угловом доме была «Аврора». Пройти за Красные ворота по Садовой, и вот тебе «Форум» с внушительным фасадом и несколько роскошным залом, хотя и не очень большим. Правда в те времена латынь из моды вышла настолько, что все говорили «Форум». Чуть дальше, на Самотёке, в начале Цветного бульвара имелся «Экспресс», со «Спартаком» он соперничал в скромности. Но главным был, конечно, «Колизей» на Чистых прудах.

«Колизей» был огромен, высок, прекрасен, с грандиозным залом, нескончаемо уходящим куда-то во тьму, а с высоченного потолка свисала многопудовая стеклянная люстра. Дыханье замирало, когда она медленно, таинственно гасла, впуская тьму и много-много обещая… Не говорю про два роскошных фойе (там перед сеансом выступали певцы, музыканты, иногда куплетисты), а ещё про буфеты и тир… Да, это был Императорский Рим!

Но что удивительно, «Колизей» при всём великолепии не был дороже. Билеты стоили… ну, почти одинаково. В «Спартак» самый дешёвый на дневной сеанс 20 коп., а в «Колизее» — 25. Правда, дешёвый билет было трудно достать, спрос на них был самый высокий, и когда первый и второй ряды распродавались, от очереди печально отламывалась существенная часть, состоящая из школьной мелюзги.

Чаще всего ходили мы в «Колизей», но не из-за его великолепия, а потому что по воскресеньям там устраивался девятичасовой, утренний детский сеанс, и все билеты стоили десять копеек!

Чуть ли не с семи утра в многоколонном портике перед запертыми дверями касс собиралась сначала очередь, а потом уже просто толпа. Она с течением времени сгущалась, уплотнялась и начинала колыхаться от попыток перемещений внутри неё. Попозже приходили блатные ребятки с чёлочками, с папироской на губе и бритвами в кармане, они расчищали дорогу для самых блатных, а когда однажды они запоздали, и путь расчищать стало уже невозможно, весёлого блатного подкинули, бросили на очередь сверху, и он, смеясь, пошёл по головам.

В тот раз было совсем невыносимо, давили страшно, те, кто у стены, уже стонали, и вот раздался крик, и его подхватили и кричали уже во много глоток, отчаянно:

— Ко-зёл! Ко-зё-ол!! Ка-зё-о-ол!!!

Это был призыв к запаздывающему милиционеру, который следил за порядком на этих утренних сеансах. «Козёл» — не обидное слово, а даже почтенная кличка. Он был свиреп лицом и не имел вовсе голоса, только сипел. Поэтому порядок наводил руками, ногами и выражением лица. Его, конечно, не любили, как всякого милиционера, но в тот раз ждали как избавителя.

И вот он явился. Работа началась. Юных любителей важнейшего из искусств Козёл раскидывал в разные стороны, как Багира красных собак. А тут и двери кассы отперли, и полуживой кусок очереди впал внутрь, немного облегчив положение прочих.

Шёл фильм «Дубровский». Малолетняя публика уже успокоилась и погрузилась в сюжет. История, представленная на экране, была куда как интересна. Благородный разбойник Ливанов чуть что палил в дворян из пистолета или давал прекрасную команду:

— Расстрелять!

Это было по-нашему, и так прекрасна цветущая полненькая Маша, как будто её нарисовал художник Тропинин. Но возник омерзительный князь Верейский. И у Дубровского записка от Маши: «Спасите!». Дубровский тут же поднимает своё войско, они уже скачут, летят на тройках, как будто на тачанках…

А Верейского с Машей в это время венчают. И вот они в карете едут из церкви, но погоня Дубровского близко. Мы уже догоняем! Выстрелы. Ура!!

Карета остановлена, Дубровский открывает дверцы и…

— Выходите. Вы свободны!

О, сладкий миг возмездия и справедливости… Зал затих, просто умер. И она… Но что же она такое говорит?!

— Поздно. Я жена князя Верейского.

Тут сделалась совсем уж гробовая тишина, она длилась долю секунды, не более, ещё Верейский ничего не успел, а в гробовом безмолвии зала раздался одиночный отчаянный вопль:

— Су-ука-а!

И сразу же следом другой:

— Па-ад-ла!

И вот уже общий свист, визг и топанье ногами: да как она могла?! Вот уж действительно, понатуре, сука.

Вот так — не то что горячо, а с бурной и неистовой страстью — послевоенное мальчишество Москвы постигало родимую классику.

Нельзя сказать, что это я любил. Просто драка с ранних пор была необходимейшая часть не моей только жизни, но жизни вообще. Нужно было себя защищать.

В школе и на улице не силою, ни ростом я не отличался, но всё же меня не особенно трогали. Да и кому было трогать — ведь все же были друзья, а среди них и те, кого боялись. Гарантий всё же это не давало. Однажды, в классе шестом, писали мы какую-то контрольную. Дали звонок, а я не успел. Все сдавали тетради и выходили из класса, учительница ждала. Я перешёл на первую, уже пустую парту и лихорадочно дописывал. Учителке ждать надоело, она сказала: