Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

В вестибюле стоял Толя Курский, очень пьяный. Он хотел туда, где гуляют, его не пускали, но сдержать его было нельзя. Я вовремя пришёл. Я взял его за плечи и стал уговаривать:

— Толя, пойдём домой, я тоже иду, пойдём вместе!

Толя понял, что это я, и пытался мне объяснить:

— Нет, я что, не такой? А кто там гуляет? Ну кто они? Я потолкую… Кто там такие? Нет, ты скажи, они кто? Воры?!

— Толя, пойми, это школа, ты не туда попал, там дети! Пойдём отсюда, мы что-нибудь найдём…

Мы двинулись к выходу, но ещё несколько раз Толя останавливался, хотел идти назад и снова всё начать.

На улице он как-то размягчел, обнял меня за плечи, почти повис, и я довёл его до места.

Не стоит говорить, чем кончилась эта жизнь. Кажется, ему не было сорока. Или… Ну, чуточку за сорок.

Печален мой рассказ. Но всё ж для полноты картины скажу ещё про одного артиста с нашей улицы. Тут будет веселей. Этот артист не пел, он рассказывал, но цикл его рассказов, объединённых единственной темой, подобен был нескончаемой песне.

Его звали Лёва, он был совсем уже взрослый мужик лет за тридцать. Худой, высокий, горбоносый, он, если оказывался среди стоящих кружком, а Курского не было, всегда становился центром и начинал…

Тема его была — женщины. Как он — ту, эту, пятую, десятую… В подробностях. Его, да и, сказать по правде, никого не смущало присутствие различной мелюзги. Улица это школа. И даже университет. Значит, мальчику повезло, если программа обогатилась ещё одной немаловажной темой.

Когда началась война, Лёву, конечно, призвали. Эшелон недалеко от Москвы попал под бомбёжку и загорелся. Лева пересидел в кустах, подумал и пошёл домой. Пожил недели две, потом его взяли. У него на висках немного было седины. Он получил седые волоски, когда после допроса его завели в пустую камеру, и он два часа стоял и ждал, что сейчас откуда-то шмальнут ему в затылок. Но Лёве как-то повезло. Его опять отправили на фронт.

В каких частях служил красноречивый Лёва, как воевал, узнать нам не пришлось. Боевой его путь был устлан лежащими, впрочем, и стоящими в различных позах женщинами — тоже. И Лёва был неистощим — в боях своих и в рассказах об этом.

Запомнилось как Лёва в завершение вечера рассказа столь искренне воскликнул:

— Эх, скорее бы война с Америкой… Вот порезвимся!

Признаюсь, он употребил иной глагол.

Ну, да, ну что ж, висел.

Через девять лет после смерти автора «Записок на манжетах», на Первое мая мы загадали выпить. Мне было двенадцать лет. Как и Вовке Шканову. Как Вовке Спиваку и Витьке Панину. Ещё мы пригласили сестру мою Иру. Я не могу сказать, откуда взялись у нас деньги. Скопили как-то. Ведь мы заранее решили. Ну, там, сдача от булочной, мелочь на родительском комоде… Набрали.

Вовка Шканов взял на себя приобретение. Наверное, кого-нибудь из старших попросил, из тех, кого не удивила эта просьба. За неделю до праздника у нас в сарае было спрятано: бутылка водки (поллитра) и бутыль портвейна (ноль-восемь). А за день мы приобрели полкилограмма «польской» полукопчёной колбасы.

Утром первого мая, когда мама ушла на дежурство, оставив на моё попечение двухлетнего Борьку, мы собрались у нас дома. Всё проходило в деловом и стремительном темпе. Сестра Ира от водки сразу отказалась. За ней последовал нерешительный Спивак. И нам, оставшимся решительным троим, досталось по стакану.

Я, помнится, ждал, что меня обожжёт. Хлебнул — и ничего. Как будто бы вода. И я остановился. Тут закричали все: давай, давай! Я выпил крупными глотками весь стакан и не ощутил желанья закусить. Но всё же колбасу, конечно, пожевал. Тут сразу протянули мне портвейн.

Я ещё для порядка кусал колбасу, но процедура окончилась, надо было гулять. Мы вышли из дому, рядом болтался Борька — короткие штанишки, ботиночки, чулочки, морской бушлатик и капитанская фуражечка с блестящим козырьком. А у меня мелькнуло чувство, что я теперь смогу братишку утерять, и я попросил сестру Иру взять Борьку на себя. Она из вредности, конечно, отказалась, но всё же, видимо, его не бросила. Поскольку у меня сразу сделался провал.

Были только три вспышки осознания себя. Вот я на тротуаре, возле своего парадного, меня так сильно тянет в сторону, я балансирую, пытаясь удержаться на ногах… И останавливается празднично одетая пара — мужчина и женщина, нарядные и молодые, и женщина отчётливо и в ужасе произносит:

— Неужели он пьяный?!

Мне хочется её утешить и что-то ей сказать, но я уже опять в провале.

Потом я на лестнице чёрного хода. Ступаю вниз и вдруг лечу. И слышу гулкий звук. Это мой лоб треснулся о каменную ступень.

И последнее. Я из Дома Шестнадцать перелезаю через забор в свой двор. Я повис, держась за деревянный верх забора, вися ногами над своим двором, и понимаю, что висю, но не могу никак понять, как выйти из такого положенья. И тут я вспомнил: да ведь я же выпил водку, и я, наверное, пьяный, а пьяные всегда поют! И я запел:

Проснулся я вечером второго. Мама была уже дома и всё, конечно, знала.

До восемнадцати лет я водки больше не пробовал и не мог даже смотреть на «польскую» колбасу. А уже в восемнадцать, когда водка, хоть в небольшом количестве, но всё же сделалась необходимостью в нормальном человеческом общении, я мучился, её глотая, а она за мою к ней нелюбовь вела себя коварно, пыталась выпрыгнуть обратно и приводила весь мой организм в состояние бунта — бессмысленного и беспощадного.

Зачем? Ведь всё равно с годами я, конечно, этот бунт усмирил.

Итак, я всё произрастал на улице Машковке и, стало быть, тихонько подступал к повороту судьбы, общему для юных её обитателей. Не считая немногих хлюпиков из хороших семей, полноценные машковские ребятки лет с тринадцати начинали мучиться особым видом девственности и только рыскали кругом глазами: где б хоть что-то украсть, получить первый срок и вернуться в родимую улицу с начальным образованием. Я, правда, свою судьбу не торопил, но всё решить мог первый случай.

Сестра моя Ира, хоть и была отчасти пацаном, но всё-таки в футбол играла только в Геленджике, а здесь, в Москве, ей всё мерещились иные сферы. Вечерами она стала где-то пропадать. Потом меня, спасибо, посвятила.

На Мясницкой улице (в те поры и потом ещё долго она звалась улицей Кирова), напротив спортивного магазина «Динамо» (его теперь нет), по левой стороне, идущей от Почтамта, был вход во двор дома Двадцать четыре. Это был удивительный двор, не просто проходной, но проезжий. Огромный двор со множеством крупных строений, и простирался он вглубь аж до Кривоколенного переулка, выходя как раз к первому его кривому колену. Если входить в этот двор со стороны Мясницкой, то по правую руку оказывалась боковая стена громадного дома с гигантскими зашторенными окнами на первом этаже. Если же дом по ходу обойти, то со стороны противоположной зашторенным окнам можно было увидеть малозаметную дверь без каких-либо обозначений. За этой дверью, после небольшого коридора, обнаруживалось вот что. Оконная стена, мимо которой вы прошли, войдя во двор со стороны Мясницкой, своими шторами скрывала небольшой зрительный зал со стульями и сценой.