Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

По каменным трещинам на щеках Старого Вора катятся тяжёлые слёзы, хотя на самом деле никаких слёз нет, они давно у него не бывают, — просто очень хотелось бы, чтобы слёзы катились.

А когда, как ни странно, вдруг и к нам приходит зима, перебираемся в подъезд, на лестницу Дома Четырнадцать. Там с обеих сторон первого шага ступенек устроены гранитные парапеты, и можно на них сидеть. Но и ступеньки, и площадки до самого лифта, — всё заполнено публикой, ждущей и жаждущей, и когда добропорядочный жилец, непричастный к искусству, пытается пройти в свою квартиру, ему со всей деликатностью дают проход, но всё же он волнуется немного.

На самом возвышенном месте расположился Толя Курский с гитарой. Он взрослый, ему почти что двадцать, и он — невероятен.

Как объяснить необъяснимость обаяния?

Толя Курский знал и видел то, что было до войны. А тогда, перед самой войной, шёл фильм «Большая жизнь», где был Ваня Курский (его играл Алейников). Мы, малолетки, этого кино не видели, но часто-часто слушали, как Ваня Курский сказал вот так и сделал этак… И были только восхищенье и влюблённость.

Говорили и про «Багдадского вора», и про «Весёлых ребят», где можно помереть от смеха, но Ваня Курский от всего и от всех был отличен. Ведь он же был свой, он такой же — с гитарой и говорит в растяжечку, и кепочка на нем, и также выпивает. Ну прямо Толя Курский!

Потом, попозже, когда и мы смогли увидеть это кино, подтвердилось, что Толя наш не одной лишь фамилией с Ванею Курским совпал.

Толя Курский ходил легко, вразвалочку и был всегда готов к прыжку, а взгляд его из-под скошенных век слегка туманился, мог обласкать, но мог быть и пугающим. Толя заикался и говорил всегда с растяжкой, порой полслова застревало в горле, и Толя мучительно ловил ускользающий слог, но никогда и никто не мог его поторопить.

Руки у него были тонки, и Толю это, кажется, немножечко смущало, поэтому для тех, кто этого ещё не знал, Толя Курский сгибал в локте руку и предлагал потрогать свой небольшой красивый бицепс из литой стали.

Он был талантлив, кажется, во всём: в беседе, в драке, в песне, выпивке и волейболе… И даже специальность Толи была не как у всех: он назывался — мастер по художественной обработке камня. А потому и зарабатывал много больше других. Он даже ездил в Крым в отличие от машковских дружков, чей отпуск отмечался стоянием у подъезда уже с утра.

Работал Толя на каком-то комбинате, и когда они там заканчивали большой заказ, ходили отмечать в «Савой». Так что Толя Курский знавал иные миры, недоступные жителям Машковки. И море Чёрное, песок и пляж, приморский ресторан, джаз на веранде — всё это Толя знал в натуре.

— И так бы всю бы жизнь там и жил?

— Н-н-н-нет! Вот только м-м-месяц, а потом…… Всё. Тянет. Скорей, скорее на Машковку. С-с-сил нет!

— Тут лучше?

— Н-н-н-нет, только вышел на Курском, глянул — к-куда летел? Об-братно к морю тянет!

И про «Савой» рассказы были удивительны. Что ели, вернее, что заказывали, потому что ели мало, и сколько пили, и кто — что и как — отмочил. А в центре рассказа, как и в центре зала, всегда был фонтан, где плавали рыбы, и как какую-нибудь выбирали и велели в жаренном виде подать, и как кто-то хотел искупаться, и как была разборка с мусорами…

Эдвард, человек с этим странным именем и странный ещё всегдашним костюмом и галстуком, всегда с набриолиненными волосами, глупый, но свой, мечтательно однажды произнёс:

— Эх, хоть разок бы побывать в «Савое»!

Толя Курский, добряк, откликнулся сразу:

— Хочешь? В следующий раз п-пойдём.

— Да… Это ж надо… Рублей… сто пятьдесят?

— Н-нет. Возьми рублей с-семьдесят… Для начала. А там пойдёт. Как станут сотни кидать, н-не остановишь!

И вот в подъезде Дома Четырнадцать мы собрались для песен.

Толя Курский поёт и на заказ, но всё-таки ведёт программу. Для начала — истоки.

Когда Толя поёт, и не подумаешь, что он заикается. У него не то чтобы голос, и не то чтобы какой-то артистизм, у него просто всё — то, что надо.

Вот пошли предвоенные песни:

Как тяжёлая «áма» хотела перегнать «фордá», и Колька Снегирёв на миг позабыл про штурвал, когда увидел Раечки лицо дорогое…

И вот уже война:

И дочка шлёт письмо на фронт:

Всего не перечислишь!

Тут и блатные, лагерные, весёлые и тяжёлые, но в каждой песне всегда история про жизнь, которую по радио не услышишь.

А под конец непременно заветное, лучшее, ни с чем не сравнимое… Классика! Гимн родимой страны Машковки…

Толя ещё только прикоснулся к струне, ещё и звука нет, но всем своим видом гитара и сам Толя Курский — особенным наклоном головы — уже нас извещают, что именно сейчас… И дыханье уже перехватило, и торжественно-печально звучит, вливаясь прямо в душу:

И общий вздох, похожий на стон, уходит под своды.

Ох, не зря, ох, не случайно любимый мой Высоцкий поставил «Журавли» в конце. Выходит так, что эта песня-гимн, эта песня-легенда была такой не только у нас на Машковке, но на Большом Каретном тоже.

А как же был я изумлён, как сделался взволнован, когда через много лет обнаружил, что «Журавли» сочинил Алексей Жемчужников, один из авторов «Козьмы Пруткова» и брат А.К. Толстого. Конечно, как и всякая подлинная песня, пелась она не совсем так, как автор её сочинил, но важно ли это? Тем более, что самые-самые слова, рождающие в горле болевой комок, были подлинно его, Алексея Жемчужникова:

К несчастью, Толя Курский принадлежал к не такому уж редкому сорту лучших людей, которые от возраста и времени меняться не умеют.

Последний раз я встретил его году в семидесятом. Было лето в начале. Я вечером, довольно поздним, возвращался домой и шёл мимо моей родимой школы. Она светилась, и слышна была музыка. Это был выпускной бал. Меня неудержимо потянуло заглянуть не на часок, а только на минуту.