Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Что я здесь делаю? Убрала всю квартиру. Перебрала все книги, перетёрла. Нашла три номера «Октября» за 1949 год. Представляешь? Ничего ты не представляешь. Нам только казалось, что мы представляли. Когда я собственными глазами прочла, как боролись с «безродными космополитами» и пр., мне худо стало. Шок! Волосы дыбом встают. Нет конца мерзости человеческой! Нет конца подлости! И нет тебя рядом со мной.

У нас здесь жара. Езжу с поклонниками на Взморье. Загораю, купаюсь. Загорела ещё больше. Совсем чёрная. Похорошела — безумно. На улице оборачиваются, а хахали — сохнут. Но мне нужно, чтобы это видел ты.

Антистоин — это что? То, что делает мужчин импотентами? Да? А если бы я приехала?

Все спят.

А я не сплю. А я пишу тебе письмо. Ты хочешь, чтобы я писал тебе письмо? Ах, ах! Если бы я мог знать, что это тебе приятно… Ах, ах! Я ничего не знаю. Какой я бедный и несчастный! Ну, погладь меня по голове.

Спасибо. Ещё.

Ой, как хорошо!

А ты, дурочка, не знаешь, что такое антистоин? Ну, давай разбираться вместе: анти — против; стоин — от «стоять». Значит: против стояния, чтобы кто-то где-то не стоял.

У нас в полку ходили упорные слухи, что нечто такое главврач подсыпает в солдатский котёл. По этому поводу есть даже анекдот:

Встречаются два седых ветерана, и один другому говорит: «Ты помнишь, нам в армии в котёл всё время что-то подсыпали, чтоб мы к девкам не бегали? Ты знаешь, на меня начинает действовать!»

А Вы и не знали, придёте в другой раз…

Кстати, Коваль мне так сказал о сублимации по Фрейду:

— Всё это верно, но как-то не очень… Трахнешь бабу — рассказ не напишешь. Не трахнешь — рассказ напишешь… Но всё равно хочется!

1 сентября 1965 г.

«К единству всех социальных групп нашего общества, к дружбе народов, к советскому патриотизму, которые выражают сплочённость всех советских людей, мы должны прибавить ещё одну силу — небывалую сплочённость и единство советских мужчин и женщин!»

А ты — с кем чувствуешь сплочённость?

Как ты там? Я — ничего. То есть ничего не делаю. Работы нет. И в школах нет. В институте сказали: устраивайтесь, куда хотите. Вот все и устраиваются. Наташка Федотова, например, инженер-металлист.

Говорят, было заседание идеологической комиссии ЦК. Полевого — предупредили, а Твардовского с «Нового мира» сняли. Я не верю. Не могу поверить. Ерунда какая-то. Говорят — политика. А что это такое? Для чего она? Почему для неё жертвуют лучшим? Я этого не знаю.

В «Вопросах литературы» (№ 8) развёрнутое интервью с К. Чуковским. На вопрос «Как по Вашему мнению должны писать наши критики и литературоведы?» — он отвечает, на первый взгляд, странно: «Они должны писать именно так, как пишут сейчас».

Но потом всё становится ясным, потому что он имеет в виду, что писать надо, как пишут:

А. Белинков, В. Лакшин, В. Непомнящий,

Б. Сарнов, И. Виноградов, З. Паперный,

А. Турков, Ю. Буртин, А. Синявский.

Вот подборочка!

А ведь мы с тобой не дураки.

Явно, не дураки!

3 сентября 1965 г.

Ну что за письма! Что за прелесть! А жизнь не жизнь, а чёрти что…

Я — инженер. Я — инженер?! О, господи, сама не знаю, как это произошло. И вот работаю. Уже четвёртый день. Что за работа? А чёрт её знает! На мне — техническая информация отдела автоматики проектного института «Гипростройматериалы». Нет сил описывать тебе эту работу. Как-нибудь потом. А то меня стошнит.

… Позвони мне. Я не могу передать это чувство, но это вроде как тебя нет на свете. Жутко и пусто. И эта работа! И эта жизнь…

Твоё письмо — оно очень милое, но, извини, круглое, не ухватишь. Заклинание без надежды.

Но это чепуха, если ты когда-нибудь будешь со мной. Дождусь?

3 сентября 1965 г.

…Перевёз к себе твои книги: чемодан и сумку. Еле дотащился. Расставил и — даже не прибавилось! На некоторых книгах — твоё имя. Хотел затушевать, а потом решил: какого чёрта?! Всё оставил. Плевать. И пирогу с индейцем (твой подарок) поставил на письменный стол. И свитер, тобою связанный, буду носить. Довольно! — как говорили революционеры.

Но я сижу — и никаких перспектив. А куда идти? В «Новый мир»?

— Возьмите молодым критиком!

Дудки! Все молодые. Все критики. Или хотя бы критикессы.

Денег нет. Читаю, но не успеваю прочитывать всё, что хочу. Мечусь. Вот сейчас: два номера «Науки и жизни» (очерк «Энгельс и С. Кравчинский»), Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой», 7-й номер «Нового мира», а тут вдруг пришёл 8-й (Твардовский на месте), 8-й «Вопросов литературы» и ещё одна толстая книга, которую купил для тебя, но хочу прочитать раньше, чем вышлю. Да, ещё мемуары Боборыкина (двухтомник набоборыкал, как сказал бы Щедрин) — не очень интересно (купил в Геленджике). И ещё: пришёл интереснейший том «Истории» Покровского.

Ну скажи, что делать? Как всё это охватить и совместить, при этом НЕ РАБОТАЯ?

Ладно. Буду обед готовить.

Я — домашний хозяин.

Тут позвонил мне Коваль, сказал, что у него теперь на Абельмановке есть мастерская, и предложил туда поехать. Мы встретились у клиники Гельмгольца (середина между нашими домами), и Юрка взял такси. У Земляного вала он дёрнул за руку шофёра:

— Прижмись! Прижмись!

И выскочил за водкой. А я в который раз изумился Юриной лёгкости: и сразу взять такси, и так остановить, и никакого ропота со стороны таксиста.

Художнические мастерские такого рода все друг на друга похожи. Особенно, когда в них живёт Коваль. У Юры их было поочерёдно три: вот эта на Абельмановской, потом в Серебряническом переулке (вместе с Витей Беловым) и последняя — на Серебрянической набережной, тоже с Беловым. Так что у меня в памяти все три мастерских как будто бы слились в одну.

У Юры есть одна очень мною любимая песня — о прощании с большой выпивкой:

Но я всегда её называю песней о прозе , и Юра никогда не возражал.

Внимать же прозе Коваля — неизъяснимое блаженство. И хочется не разбирать эту прозу по членам предложения, как Чехов хотел разбирать когда-то лермонтовскую «Тамань», а только слушать, читать, перечитывать, и тянет даже взять и… переписать, верней, списать эту прозу, как списывают художники картины старых мастеров.