Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

И почти с каждым новым ударом струны и слова я, казалось бы, полностью, весь погружённый в то плачущую, то смеющуюся сквозь слёзы кимовскую стихию, вдруг физически ощущал, как страдает от происходящего наш Начальник Палат, допустивший всё это безобразие, но не могущий ничего предпринять: ведь перестройку объявила Партия!

Всё же он склонился к моему уху и шёпотом вскричал, как бы полушутя:

— Эх, пулемётов бы!

А тогда, в шестьдесят пятом, после Кима и после споров о письме Раскольникова желающие перешли на другую половину мастерской, где царили поэты: Игорь Холин и Генрих Сапгир. Коваль с ними много возился и немного подыгрывал им. Ещё бы: они тогда и возрастом своим, и местом в андерграунде (хотя такого слова ещё и не было) котировались выше Коваля.

«Мастерская на Абельмановке началась с Холина и Сапгира. Я к ним добавился», — написал Юра в своих «Монохрониках».

Первым читал Холин, и я одеревенел от изумления.

Не успел я отдеревенеть, как приступил Сапгир. Он, в отличие от сухощавого Холина, был плотен и кряжист. Сидя на диване, широко расставив колени и опершись на них локтями, он сущностно насупился и начал, густо, грозно подвывая:

И ещё — потом — какой-то (не вспомню) –

И далее, в таком же поэтическом ключе, повествовал Сапгир, как этот идиот-пастух поочерёдно кормится у деревенских хозяек, жрёт щи, они текут у него по небритым щекам (это всё очень подробно), а нажравшись, он кроет хозяйку, пуская слюни и, кажется, рыгая.

Когда же Сапгир свою песнь завершил, к нему тотчас же подскочил какой-то немолодой гражданин в очках и тёмном пиджаке (по виду типичнейший доцент) и, всплескивая руками, возопил:

— Да! Да! Вы уловили самую суть! Я знаю! Я историк! Вы подняли проблему! В деревне нету мужика!

Я с Юрой ни Холина, ни Сапгира никогда не обсуждал. Зачем? Но слышал после от многих достойных всяческого уважения людей, что Холин и Сапгир — талантливые, яркие поэты. Я верил на слово, но больше к ярким поэтам не возвращался. Того вечера поэзии на Абельмановке мне вполне и надолго хватило.

А всё же надо сделать оговорку. К «ярким поэтам» я действительно не возвращался, но один и другой по-разному и в разное время мне так или иначе явились.

В те давние года была у нас с Иркой молодая приятельница. Звали её Мышь. Это прозвище дал ей Юрий Палыч Тимофеев, и оно приросло к ней, потому что очень подходило. Она была красивая, с большими чёрными глазами, беспутная и бестолковая, а когда Юрий Палыч назвал её Мышь, то сразу стало видно, что она и вправду — мышь. Жила она от нас очень близко, у Красных ворот.

Однажды я к Мыши зашёл. Какая-то надобность к тому была, а Ирка как раз простудилась и болела. Мы с Мышью надобность обговорили за чашкой чаю, а тут вдруг без звонка явились гости: он и она. Она была подругой Мыши, но я её раньше не знал, о чём даже пожалел: уж очень хороша. К тому же оказалось, что она чудесно поёт с гитарой в мягкой цыганско-романсовой манере. Звали её Анджелой.

Спутник же её пришёл сюда с Анджелою впервые, но я его сразу узнал. Это был Генрих Сапгир. Он извлёк из портфеля две бутылки портвейна, вследствие чего и возникла вскоре гитара. Затем возникли, по обычаю того времени, танцы. Мне было пора домой, но Анджела захотела почему-то со мной танцевать и стала танцевать, причём очень нежно. Сапгир же сидел насупившись, а на втором моём с Анджелою танце тихонько удалился, захватив вторую нераспечатанную бутылку.

Мы с Анджелой продолжили танец, но было мне неуютно, и я сказал, что мне пора идти. Она же теснее прижалась и на ухо — шёпотом сирены — пропела:

— Останься…

Но тут окончилась пластинка, и я, дурак, решительно ушёл.

А более осмысленная встреча с Генрихом Сапгиром случилась гораздо позже, в новые (опять) времена. Хотя эта встреча была не моя.

В 1999 году вышла книжка Юры Коваля под названием «АУА». Уже прошло без малого четыре года, как Юра нас покинул, и книги его стали выходить гораздо чаще, чем при жизни.

Юра много лет вёл свободную рукописную книгу, в неё он вписывал всё, что хотел, просто так, без заданного сюжета и как будто бы вне всякой композиции. И в ней же он рисовал то, что вдруг захотелось. Иногда давал кому-то из друзей что-нибудь в эту книгу вписать или нарисовать. Но это была совсем не «Чуккокала» — сам Юра так говорил о своей почти потаённой книге. Однажды он показал мне эту книгу, но только чуть-чуть, на минутку. Книгу он назвал «Монохроники». Её надо было бы издать факсимильно, что в девяносто пятом году было просто невозможно. Я Юре об этом сказал, и больше мы с ним об том не говорили.

И вот, к предпоследнему году ХХ века стараниями кинорежиссёра и Юриного преданного друга Юлия Файта вышло наборное, но с факсимильными вкраплениями издание «Монохроник» под эти названием: «АУА».

АУА — это вот что.

Юра в «Монохрониках» писал о первом вскрике человека от его рождения:

— Уа!

И о последующем звуке, окликающем затерянный мир и уходящих, пропадающих друзей:

— Ау!

В целом же жизнь человека, как Юра понял, укладывается в сочетание двух этих слитых в единое вскриков:

— АУА.

АУА — и кончена жизнь. АУА — и привет!

Книга, слаженная Юлием Файтом, кончается факсимильно воспроизведённой записью Коваля в его «Монохрониках», которую я воспроизвожу наборно (если кто-нибудь вздумает то, что я сейчас пишу, набрать):

Помянув так или иначе Юру, мне всегда трудно остановиться, чему свидетельством вот эта моя запись о «Монохрониках», о том, что это такое, и как они были изданы… А тема моя была совсем иная. Тема была — встреча с Генрихом Сапгиром, но не моя, а Юры Коваля. Встреча эта запечатлелась в изданных «Монохрониках»:

Я бродил меж пицундийских сосен, рисовал загорающих дам из Кузбасса, как вдруг увидел двух мужчин в кожаных чёрных пальто. Один был бальзакоподобен…

Бальзакоподобный вдруг бросился ко мне, и мы расцеловались. Ведь это был Генрих Сапгир.

— Генрих, боже мой, Генрих!

— Юрочка!

… Короче, мы оказались у Генриха в номере Дома творчества киношников.