Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Но было так: Юра Коваль не умел играть на гитаре. Да у него и не было гитары!

Зато был чемодан. Вернее, чемоданчик. Иметь чемоданчик, конечно, высокий шик, это мог себе позволить ученик не ниже восьмого класса. В отличие от кейса (который, кажется, своё тоже отжил), чемоданчик был не узок, а напротив, несколько даже кубичен. Он был уменьшенная копия дорожного чемодана из прессованного картона и обязательно имел блестящие металлические углы. Это очень шикарная вещь. Но чемоданчик был не только переносилищем коньков, книг и тетрадей, он был ещё и музыкальный инструмент. Таким его сделал Коваль. Потом освоили и мы, и втроём (Юрка, Вовка Митрошин и я), установив инструменты свои на коленях, постукивая в испано-мексиканском ритме по гулкой картонной их поверхности, пели взахлёб:

А Юрка приносил всё новые и новые песни, и не было им конца.

Но не одни только залихватские были у нас песни. Мы пели и «То не ветер ветку клонит…», и «Солдатушки, бравы ребятушки…», и такую песню, не вкладывая в неё патриотизма, а лишь упиваясь распевом:

Мама моя очень любила, когда мы у нас дома пели эту песню, но, думаю, что наши распевы задевали и русские мамины струны. И вот однажды дома у меня — только втроём мы были и пели под аккомпанемент чемоданчиков — Юрин взгляд остановился на дедовой гитаре.

— А ну, дай-ка мне гитарку, — сказал Коваль.

Он взял гитару, повертел её в руках так и этак, потом поставил боком на колени — струнами к тому месту, где у него, как и у меня, образовался впоследствии живот, — и с лёгонькими постукиваниями по корпусу пропел:

Аккомпанемент получился чудесный.

Судьба дедовой гитары, как и судьба иных удивительных предметов нашего дома, оказалась печальной.

От неухоженной старости появились у неё морщинки на корпусе — ещё не сквозные, но всё-таки трещинки. Гитару отдали реставратору, и как будто она ожила, вновь засияла. Но тут в квартире случился плановый ремонт: меняли трубы, проводку, штукатурили стены. Гитару, бедную, всё перевешивали с места на место. Впопыхах повесили на скользкий ролик скинутой электропроводки, и никто не заметил, как она оттуда сорвалась. Она висела на стене очень низко, до полу было сантиметров двадцать пять, и гитара, сорвавшись, осталась стоять на полу, опираясь о стену. Падение с высоты двадцать пять сантиметров!

Старая дедова гитара стояла, как висела, но вся — насквозь — растрескалась и умерла.

Когда я вернулся из армии, Юра уже вовсю играл на собственной гитаре, перебирая струны чуткими, животворящими пальцами… Но всё же первой гитарой Коваля (хотя с игрой и на оборотной её стороне) была гитара деда моего Бориса.

Когда «Недопёсок» Коваля перевели («Polarfuchs Napoleon III») и напечатали западные немцы (Германия тогда ещё состояла из двух непримиримых государств), они пригласили Юру по этому поводу к ним приехать. По счастью, Юрке это удалось. Минуя грабительский ВААП, он получил в Германии приличные деньги. Купил маме зонтик, что-то дочери Юльке, а потом, вернувшись в Москву, догадался, что самый верный путь немыслимых и долгих наслаждений он изберёт, относя по мере надобности немецкие марки (а может быть, переведя их в чеки, боны или сертификаты?) в магазин «Берёзка» и вынося оттуда различнейшие ромы, виски и джины…

Но это потом, а всё же главные деньги Юра оставил на укрепление капиталистического строя Германии. Он там купил себе гитару.

Это была испанская — чудесная, но не самая дорогая гитара. На самую дорогую у него не хватило. Но когда в музыкальном магазине Штудгарта Коваль испробовал гитару за шесть тысяч западногерманских марок и сказал, что её ПОКУПАЕТ, сбежался весь персонал магазина, чтобы своими глазами увидеть загадочного, немыслимого русского, приобретающего за такие деньги не шубу, не брильянт и не автомобиль, а — о, майн гот! — гитару!

Я не понимал тогда (да и сейчас не очень), что такое шесть тысяч марок, но всё же догадался по сюжету о немыслимой солидности суммы. Но дело было не в деньгах.

Юра отворил большой тёмный футляр, но не извлёк испанскую гитару. Он дал мне возможность познать её в сравнении.

На своей повседневной гитаре Юра наиграл мне Пятый этюд Джульяни, это было красиво…

— А теперь послушай на испанской.

Я послушал и обомлел. Разница была, как между патефоном и стереопроигрывателем. Иного сравнения я тогда не смог подобрать. А Юра сказал:

— Я пока не могу извлечь из этой гитары все её возможности. Мне надобно ещё много работать. Но я сделаюсь её достоин.

6 сентября 1965 г.

Я был не прав. Писать тебе — не удовольствие. Писать тебе — трудно. Это — растекаться мыслью по древу. Это — объять необъятное.

Если я всегда тебя помню, в каждой мелочи соразмеряюсь с твоим отношением, то КАК, сев за письмо, вспомнить, выстроить то бесчисленное множество мыслей, мыслишек, ощущений, реакций, которые хотелось бы передать. Мелочи заедают. Конечно, мелочи — это «тьфу»! Но ведь мы-то привыкли к ним — общим. Что видел во сне, как позавтракал, какой тип шёл по улице, что сказал Фридрих (встретил вчера на улице; а он ничего не сказал: две-три общих фразы) и пр., и пр. Был в мастерской у Коваля. Но это целый разговор, после напишу.

О любви писать не буду. «Уж я не мальчик…» Книги? Интересного много. Я писал. «Новые миры» не читаешь? В 7-м Лихоносов и Славич не понравились. Твардовский «О Бунине» — это да! Ещё в 4-м номере «Вопросов литературы» была статья Непомнящего «Двадцать строк» (о «Памятнике» Пушкина). Тогда этот номер сразу схватил Михал Михалыч, и мы с тобой его пропустили. Сейчас прочёл. Это здорово. Но! Мысль о том, что пятая строфа в соединении с «…восславил я свободу…» даёт синтез «Пророка» и «Поэт, не дорожи любовию народной…», «… Мы рождены для вдохновенья…» и пр. апологий «чистого» искусства, — мне эта мысль являлась в 1961 году, на 2-м курсе! И есть мои тезисы по этому поводу, набросанные для Мих. Мих. Ты видишь, как меня обходят!