Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Но о чём у неё речь? О поэзии. И только. Конечно, она «не теряла», но не так, как Дьяков, как того хочет «Октябрь». Она умная, интересная женщина и её повесть — отповедь фанатизму.

27 сентября 1965 г.

Мне 24. Вокруг тьма семнадцатилетних, а у меня на носу 25. А я всё готовлюсь жить, всё думаю, что вот начнётся жизнь. Но никто не давал нам времени на подготовку. Всё, что проживаем, и есть сама жизнь. И 24 мне больше не будет, как не повторится 17. К тебе это тоже относится. А ты с 18 лет, как пошёл на завод, а потом в армию, всё готовишься жить. А на носу у тебя 30. Не шути…

Была передача о журнале «Театр» (или «Театральная жизнь»?). Начало не обнадёживало. Выступил главный редактор. Морда — как у представителей СССР в ООН в картине «Карлтон Браун — дипломат». Речь — о партии родной, о «дегероизации», советском патриотизме в театре (!)…

И вдруг: «У нас в студии Михаил Ульянов». Сидит. Спокойный. Умный. Говорит:

— Самая дорогая для меня роль — Трубников («Председатель»). С тех пор мне стало труднее жить. Труднее подбирать роли. Я стал оценивать всё глазами этого непокорного человека, чьё сердце бьётся об острые углы жизни. Мне стало труднее жить…

Потом ещё:

— В кино легче, там выбираешь роль. В театре выбирать не дают, мы в коллективе… Мы — вторичные художники, зависим от драматурга. Очень обидно произносить со сцены пустые, мелкие слова. Иногда видишь, в зале сидит пожилой седовласый человек, и стыдно перед ним за ту ерунду, что произносишь со сцены!

… Очень хочется почитать Аксёнову (как её настоящая фамилия?), завидую тебе. Стихи давай ещё. Интересно, будет ли когда-нибудь историк, который сможет по-настоящему этим заняться? Вот ему позавидуешь. Но это лет через 100, если не позже.

В старом номере «Иностранной литературы» (№ 1 за 1965 г.) нашла Ст. Лема (фантаста) — изречения. Кое-что выписала для тебя.

«Вы думаете, этот автор сделал мало? Он снизил общий уровень».

«В нём ощущается какая-то огромная пустота, до краёв заполненная эрудицией».

«Разрушая памятники, сохраняйте постаменты. Всегда могут пригодиться».

«Не подстрекайте кретина написать шедевр. А вдруг ему удастся?»

Каково?

2 октября 1965 г.

Был недавно в Музее Пушкина. Не как раньше — по приглашению на учёный совет, а просто посетителем. Ходил, смотрел. И ты знаешь, всё-таки не люблю я музеев. Особенно вот так: всё сразу!

Наверху выставка Н. Ульянова. Хороший художник. Помнишь его «Пушкин с Натальей Николаевной на балу»? Они перед зеркалом. Но зачем он делает её злым роком?

В книге отзывов есть запись:

«Хотя художник, по-видимому, любит Пушкина, но, вытягивая нижнюю часть его лица вперёд, он создаёт карикатуру на поэта. Ведь Пушкин был хотя и немного арап, но не хорёк». Подпись неразборчива.

Спасибо тебе за Мих. Ульянова. Я всё отчётливо себе представил. Он весь настоящий. Это редкость. Даже само существование таких людей утешает.

Изумителен Лем. Последнее, о кретине, — глубочайше! А первое («Вы думаете этот автор…») — эпиграф для статьи об Асадове. Лучше не скажешь. И точнее. Именно в этом «великая заслуга» Асадова.

А через тридцать лет после этого письма первый, но давно уже к тому времени бывший директор Музея Пушкина Александр Зиновьевич Крейн сказал вдове Натана Эйдельмана:

— Ах, Юлия Моисеевна, никогда ещё музей Александра Сергеевича не был так богат и так далёк от Пушкина!

7 октября 1965 г.

Вчера ходил с Наташкой в Манеж на выставку игрушки. Оформлено грандиозно. Ну и, естественно, впечатление!

Но я не могу ходить по Москве. Я не подозревал, насколько она станет нашей. Нашей с тобой. Кругом наши места.

Трудно, трудно.

Напиши что-нибудь весёлое.

10 октября 1965 г.

Ты просишь весёлое. Но весёлого ничего нет. А хорошее — пожалуйста — я тебя люблю и жду.

Купила «Вопросы литературы» № 9. Есть много интересного. В разделе «Мастерство писателя» — о литературе и истории — очень неравнозначно. Но А. Гладков — умница! Мне очень хочется согласиться с ним, что Пушкин не «знал» о том, что Сальери убил Моцарта, а «догадался». Тогда и версия Бонди становится убедительней: Моцарт тоже не «знает», что Сальери его отравит, но «догадывается». Пушкин «передаёт» свою гениальную догадку Моцарту (ему можно передать — ведь он же гений!). Нет, не «Зависть» название трагедии (не даром Пушкин отказался от этого названия). Гений и не-гений. Вот оно! Это важнее, чем зависть. Сальери не завистник. Он тонко и остро чувствует искусство, не менее, чем Моцарт. Но он не гений, и этим оскорблён.

…Я пошлю тебе автобиографию Евтушенко. У меня два экземпляра. А тебе, наверное, захочется прочитать.

…Купила Томашевского в буке. Счастлива была ужасно. Но никто не сумел здесь оценить. Я померкла.

К этому времени у меня созрела мысль, а после и решение: как всю безнадёжную ситуацию нашу распутать. Нужно было покинуть Москву. Конечно, не в сторону Риги. Я Ирке срочно позвонил.

У природного москвича жительство в столице не ощущается как привилегия. Родился москвичом — так и москвич. Естественное состояние. А жить в ином каком-то городе — такая мысль и в голову прийти не может. Помилуй Бог! Правда, есть Геленджик, но это — как родительский дом: для отдыха души, для веселия сердца.

Провинция мечтала о Москве, куда не было доступа, для москвича же самым страшным было потерять Москву. Вот почему, когда перед выпуском из института для нашей группы было выделено по распределению два места на Сахалин, туда полгруппы захотело, и кидали жребий. А всё оттого, что на Сахалине бронировалась московская прописка.

Так что уехать из Москвы — вопрос был непростой. Но я подумал, что простой. Нам с первого курса твердило начальство и пели наши комсомольские вожди, что наш священный долг — после окончания вуза поехать в самую глубинку, где жуткая нехватка учителей. Потом комсомольские вожди тихонько разошлись по райкомам и министерствам, а нам отчего-то дали слишком ограниченное число глубинных мест.

Последнее обстоятельство легко было поправить, и я пошёл в министерство просвещения РСФСР на Чистых прудах, в невысокое скромное здание, где на стене красуется барельеф Наденьки Крупской. Оваций я не ждал, аплодисменты допускал, на озарение улыбками рассчитывал.

Вот я сейчас им скажу, что готов поехать в самую северную или самую восточную глубинку, где нет учителей, но сохраняется моя прописка. И даже я прибавлю, что поеду не один, со мной горит желанием идти на подвиг наша выпускница! И это не будет означать, что в тайгу или тундру приедут сразу только два учителя, ведь каждый из нас дипломирован правом преподавать русский язык, литературу, историю и обществоведение… Что вы на это скажете?