Орландо де Руддер - Альфред Нобель

А параллельно с усилением неприязни к евреям крепло и венское сионистское движение. Его основал Теодор Герцль. Однако в большей части еврейской диаспоры это движение нашло своих яростных противников. И неудивительно: большинство евреев прекрасно себя чувствовали среди представителей других национальностей, нередко ощущая себя в большей степени австрийцами, немцами или французами, чем евреями, а подчас оказывались австрийцами, немцами или французами «до мозга костей», в отличие от коренных жителей этих стран. Другими словами, у большинства евреев не было необходимости считать себя отдельной нацией. А движение, основанное Герцлем, в котором, как правило, видели тайную организацию, в конечном счёте послужило дополнительным аргументом, на котором базировалась идея «великого еврейского заговора» в том виде, в каком она представлена в «Протоколах сионских мудрецов» — очевидной подделке, копирующей один памфлет против Бонапарта.

Но Нобель был очень далёк от ненависти. Его можно обвинять во многом, но только не в антисемитизме. Конечно, он в общих чертах разделял общественное мнение относительно евреев. А это значит, что он не желал ни преследований, ни репрессий и что еврей для него был лишь персонажем безобидного анекдота или невинной карикатуры. Свидетельство этому мы можем обнаружить в письме Нобеля к одному его знакомому финансисту еврейской национальности, который, по его мнению, неправильно вёл свои дела: «Если бы вы только могли понять, что можно помогать другому, не будучи в этом заинтересованным и не видя в этом каких-то будущих выгод. Единственным евреем, который осознавал это, был Христос, но это настолько редкое явление, что он даже получил свидетельство о своей божественной природе».

Но почему не патент? А может быть, Нобель верил, что Иисус «изобрёл» благотворительность и что он мог бы при желании запатентовать своё «изобретение», поставив подпись в реестре какого-нибудь патентного бюро?

Мнение Нобеля о женщинах наиболее полно, пожалуй, выразилось в его письме к его шведскому знакомому: «Лично я не слышал ничего хуже речи парижанок: она мне кажется поразительно бесцветной, в отличие, например, от речи некоторых русских женщин, если только они не слишком «эмансипэ». Беседовать с ними одно удовольствие. Но, к сожалению, они не любят мыла, а потому не будем требовать от них многого, будем снисходительными к ним». Софи, будучи одновременно и женщиной, и еврейкой, вполне могла стать «парижанкой», то есть «не русской». Как пишет Раньяр Шольман, Нобель «сравнивал её с птичкой, и возможно, что её щебетание помогало ему справляться с приступами нередко одолевавшей его депрессии». Трудно сказать что-либо более учтивое.

Молодой девушке поначалу нравилось жить в Париже. Но разочарование наступило быстро. Шикарная жизнь Альфреда проходила где-то рядом, без неё. Альфред приходил к ней лишь по вечерам, только что вернувшись из одной поездки и уже собираясь в следующую. Софи, у которой не было ни друзей, ни знакомств, которая не говорила по-французски, скоро надоело «и душой и телом принадлежать» Альфреду. А тот не разрешал ей ни выходить, ни общаться с кем бы то ни было, кроме прислуги. Недостатка в «присмотре» не было: приходя, он первым делом допрашивал консьержку того дома, где жила Софи; его интересовало всё: когда выходила его любовница, куда она направлялась^ чем занималась в течение дня… Бедная Софи! А когда-то она так хотела жить «своей жизнью»…

И вскоре Альфред Нобель понял, что ему не удастся сделать из Süßes Wienermädel женщину своей мечты — изысканную даму. Но он всё-таки очень ею дорожил. У него даже появилась занимательная идея отвезти её в Стокгольм и в день рождения матери познакомить её с Софи. Когда он написал ей об этом, она была больна: «Если вы будете настолько милой, что быстренько поправитесь, то я попытаюсь поскорее уладить все свои дела, чтобы отвезти вас в Стокгольм. Но вы непременно должны себя хорошо чувствовать, чего я вам от всего сердца желаю». Он хотел, чтобы Софи произвела хорошее впечатление, а болезненный вид мог этому помешать.

Софи так никогда и не поехала в Стокгольм. Тем не менее, Альфред представил её своим братьям. Это была катастрофа. Принципиальный Людвиг посчитал эту связь непристойной и уговаривал Альфреда порвать с Софи. Впрочем, мнение окружения Нобеля о его пассии было неоднозначным: Поль Барб и Виктор Гюго очень ценили подругу Нобеля.

В Париже ей становилось всё хуже и хуже. «Отшельнице поневоле» всё больше надоедала её тюрьма. Характер Софи начал меняться: она делалась ворчливой, подавленной, нервной. Чтобы дать ей возможность рассеяться, в 1880 году Альфред отвёз Софи в Бад-Ишль, курорт в Австрии, где пятью годами позже он купил ей дом.

Софи, не покидавшая квартиры на авеню Эйлау, была измучена одиночеством. Но Альфред становился всё суровее по отношению к ней, он находился в постоянных разъездах и виделся с Софи крайне редко. Вот фрагмент одного из писем в Бад-Ишль, в котором явно прослушиваются интонации, вряд ли способные воодушевить и вселить бодрость: «Я живу совсем один в огромной столице, вроде бы среди людей. Но они где-то далеко и кажутся какими-то грустными и скучными. В моём возрасте каждый нуждается в ком-то, кого он мог бы любить и с кем хотел бы жить. Если бы вы этого хотели, вы стали бы этим человеком. Но вы делаете всё, чтобы это было невозможным. Ещё в первый день нашего с вами знакомства я попросил вас приложить хотя бы какие-нибудь усилия и немного воспитать себя, поскольку жить с человеком, которого вы стыдитесь из-за недостаточной культурности и тактичности и который, возможно, будет вас попрекать этим, очень, очень трудно».

Всё начинается как будто в естественном для Нобеля тоне. Тон письма не меняется, Нобель развивает свою мысль и наконец подводит её к важному пункту: «Не стыдиться — это может позволить себе только человек, который пишет — или, как вы выражаетесь, разводит пачкотню — от чьего-то чужого имени и под этим именем отправляет свои ужасные письма через весь мир».

Оказывается, что Софи путешествовала под именем мадам Нобель! Это было по меньшей мере некрасиво с её стороны, что, впрочем, ни в коем случае не извиняет и не оправдывает грубости Альфреда. Под именем мадам Нобель Софи объехала почти все крупные отели, расположенные на австрийских водах. Её окружали поклонники. Нобель то впадал в гнев, то изнывал от нежности. Однажды он написал ей: «Возможно, я уже никогда не обрету прежней силы моего рассудка. Я не ругаю вас за это, дорогое моё дитя, всё сказано и всё сделано, это моя ошибка и вы ни в чём не виновны… Вы не можете отдавать себе отчёта в том, что после долгих лет щедрости в узком, материальном смысле этого слова я внезапно пожертвовал собой, то есть моим временем, моими обязанностями, моей внутренней жизнью, моей репутацией…»