Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы

С этим Чистовым мне пришлось еще раз встретиться зимой 1940 года, когда шла война с Финляндией. Эта встреча состоялась в котловане строящейся насосной станции.

Работало там минимум 500 человек, главным образом, это были узбеки в своих национальных халатах, а мороз стоял 40 градусов. Жгли костры. Группа людей отогревалась у одного из них. Неожиданно появился Чистов. Увидев греющиеся заключенных, подозвал меня, очевидно, приняв за десятника и крикнул: «Это еще что за безобразие?! Какие нежности! Немедленно затушить костры! Заключенные должны работать, как автоматы, как автоматы! — повторил он. — Вам понятно? Выполняйте!» Я только заскрежетал зубами и про себя выругался. Вот сволочь! Палач — больше никто! И сказал: «Гражданин начальник, я не распоряжаюсь этими людьми». — «Тогда пошли кого-нибудь за начальством, я буду здесь». Я ушел и больше не приходил. О чем потом он говорил с этим начальством — не знаю. Наверно, такие люди считают себя непогрешимыми руководителями, и ничего удивительного нет в этом, что младшие начальники подражают таким, как Чистов, а порой ведут себя и хуже. Плохой пример заразителен.

Не совсем удавшийся рекорд нам самим показал возможности снаряда, позже его работа пошла значительно интенсивнее, мы с каждым днем все ближе и ближе придвигались к Красному Озеру, готовились к его спуску. Это была красивая картина, длившаяся несколько часов. В озере было полно рыб. Как только полностью оголилось дно, перед нами предстала изумительная картина: озеро превратилось в живое блестящее серебро. Охрана разрешила выделить из команды трех хлопцев, которых снабдили корзинами и ведрами, и вместе с одним из стрелков отправили на «ловлю» рыбы. Ее хватило всем: и заключенным, и вольнонаемным.

В то время еще существовали зачеты, которых у меня накопилось уже почти полтора года, и мне разрешили свидание с женой. Потекли невыносимые дни ожидания. Время словно замерло, остановилось. Придет Фея? Не придет? Сколько придется ждать…

И вот однажды я только вернулся с работы, как меня вызывают на вахту. Прихожу, а дежурный говорит: «Вам дается два часа на свидание с женой. Пройдите», — и провел меня в паршивенькую крошечную комнатушку. На деревянной скамейке в напряженной позе сидела моя Фея. Сначала она даже не узнала меня и посмотрела в мою сторону с удивлением и, пожалуй, с каким-то недоверием. На лице ее не было радости. Я здорово загорел, находясь все время на воздухе, на солнце; кроме того, у меня было острижена голова. Таким за 17 лет нашей совместной учебы и жизни она никогда меня не видела. Как ни странно, но почему-то и во мне не было порыва броситься к ней, схватить ее в свои объятия, крепко-крепко прижать к себе, расцеловать, нежно гладить ее волосы цвета осенних листьев. Казалось, что передо мной была не она, а кто-то другой из далекого-далекого прошлого. Мы поцеловались, просто поцеловались и сели на неприглядную деревянную скамейку, которая того и гляди развалится, и не смогли сразу найти темы для разговора, а смотрели друг на друга, как бы изучая. Она заговорила первая: «Толя! Толя! Тебя не узнать, настолько ты изменился». Я смотрел на нее и думал: «А ты все такая же, с нежным цветом лица, также привлекательна и интересна».

Первым моим вопросом был, естественно, вопрос о Юре, как он там. Фея рассказала, как Юра переживал мой арест. Придя в школу и увидев настороженные взгляды ребят, до которых уже дошло известие о моем аресте, Юра вскочил с парты и закричал: «Это ложь! Мой отец не может быть врагом народа!» и выбежал из класса. Больше он в школу не пошел. Рассказала она и о том, как Петр Самойлович Вайсмант в эти тяжелые дни поддерживал ее морально до самого ее и Юриного отъезда в Ленинград.

Большое впечатление на нее произвел случай, происшедший с ней в день, когда она пришла в тюрьму с передачей для меня. Но меня там уже не было. Возвращалась она в Орлов Лог совсем убитая, шла медленно и вдруг где-то в ложбине увидела трех людей. Кто это был, разобрать она не могла, т. к. было темно. Двое подошли к ней. Один из них дотронулся до ее беличьей шубки и заявил: «Эге, милая дамочка, шубка у тебя великолепная, нам пригодится. А что в узелке? Давай посмотрим». Она растерялась и даже ничего не могла произнести. Подошел третий, вгляделся в нее и вдруг присвистнул: «Братцы, отставить! Ведь это жена Анатолия Игнатьевича, а его, такого хорошего человека, укатали в тюрьму! — и обратившись к ней, сказал: — Можете быть спокойны, ничего не возьмем. Он был понимающим начальником. Жаль от души. Мы вас проводим домой». Кто это был, она не знала, но несомненно, что кто-то не из наших людей.

Медведев Иван Иванович (нач. смены) почему-то перестал разговаривать с одним из двоих сменных и стал выпивать еще больше. Оказалось, что он не поддался угрозам следователя подписать на меня ложные показания, о чем мне стало известно при разборе моего дела в 1956 году.

Секретарь парторганизации Пашков перестал заходить к жене, старался ее избегать, а при встречах прятал глаза. Екатерину Ивановну Манучарову тоже арестовали, а ее дочку отправили в Москву. Приезжал в Ленинград Николай Дмитриевич Агеев, зашел к Фее, но, узнав, что я осужден, постарался поскорее уйти. Сергею Семенову, брату жены, вынесли строгий выговор за то, что приютил ее у себя, т. е. за связь с женой врага народа. Николая понизили в должности и куда-то перевели в область. Только Котя и Ира поддерживали ее и сына, а так все шарахаются, как от какой-то заразы. Она была благодарна теперешнему своему начальнику, принявшему ее к себе на работу, несмотря на то, что она жена контрреволюционера. Юра прислал мне свое сочинение, очень понравившееся Сергею и передал общую тетрадь, исписанную до самого конца. Это было что-то вроде киносценария с увлекательным острым сюжетом о нападении Гитлера на запад (написано до 1 сентября), о диверсиях, разоблаченных нашим ГПУ, и вылавливании военных шпионов. Я прочел все это с большим удовольствием, когда мне вернули тетрадь Юры из третьего отдела, куда их забрали от меня при выходе со свидания, причем посоветовали передать сыну, чтобы не увлекался такими темами, и не поверили тому, что ему только четырнадцатый год от роду. В целом же свидание оказалось каким-то натянутым, несердечным.

На второй день разрешили еще три часа видеться с женой, но эти часы были, пожалуй, больше тягостными, чем радостными. Весь разговор вылился в описание отдельных моментов из моей жизни за эти два года. Я тогда прямо ей сказал: «Дорогая Фея, что будет со мной, неизвестно; проблесков на пересмотр дела нет никаких. Выживу ли я оставшиеся восемь лет, тоже неизвестно. Ты молода, красива, не жди меня, не губи свою молодость. Жизнь есть жизнь; тебе только тридцать четыре года — самый расцвет сил. Юра поймет: он достаточно умен, тем более его опекают Котя, Ира и мама. Так что решай, дорогая, и пусть совесть тебя не мучает. Считай, что ты свободна с этой минуты». На этом я с ней расстался. Расстался с тяжелым чувством. Было такое ощущение, что эта наша последняя встреча… Предчувствие меня не обмануло…