Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

23 декабря 1950 года. Утром Гесс не успел съесть завтрак за положенные полчаса. Он жалуется на спазмы желудка. Дежурный русский охранник, несгибаемый Гурьев, приказывает мне забрать у Гесса еду. Когда я отказываюсь, он повторяет уже резче: «Унесите еду». Я снова отказываюсь, и так продолжается раз шесть-семь: приказ и отказ, угроза наказания. Наконец, Гесс обращает на нас внимание и спрашивает, из-за чего мы спорим. Услышав мои объяснения, он машет рукой: «Ой, перестаньте, заберите еду». Конфликт исчерпан. Гурьев спрашивает с неподдельным интересом: «Почему вы отказывались?» Я объясняю, что не хочу быть инструментом властей против товарища. Он минуту обдумывает мои слова, потом внимательно смотрит на меня и согласно кивает.

23 декабря 1950 года. Рождественское утро началось со спора в камере Гесса. Новый строгий начальник охраны по фамилии Ковпак требует, чтобы Гесс умылся. Гесс громким голосом отвечает, что умывался накануне вечером. Вмешивается Стоукс и говорит, что нормальный человек моется три раза в день. Гесс отвечает: «Я нормальный и моюсь один раз в день». После этого спор становится жарче, и в паузах Гесс кричит, стонет и молит о сочувствии. Наконец он позволяет увести себя в умывальную комнату, но отказывается идти за завтраком, заявив, что его принесет Шпеер. Когда ему говорят, что это против правил, Гесс с былым высокомерием объявляет, что в таком случае он не будет завтракать.

24 декабря 1950 года. Прошлой ночью у Нейрата был легкий приступ стенокардии. Утром он рассказал об этом, пожимая плечами. По словам санитара, врачи боятся, что Нейрат может умереть в считанные часы, что у него очень высокое давление. Но «старый дворянин», как все его тут называют, не подает вида; он приветлив и спокоен.

Никакого рождественского настроения, и, на мой взгляд, так даже лучше. На нашем рождественском концерте, который уже почти превратился в традицию, мы слушали пластинку с записью великого Пятого концерта Бетховена Для фортепиано, ми-бемоль мажор, в исполнении Вильгельма Кемпфа. Лонг в такт позвякивал ключами, но музыка так меня растрогала, что я был почти ему благодарен.

Долгое время стоял у окна и смотрел сквозь решетки. Всего в нескольких метрах от моего окна грачи делали пируэты, поблескивая иссиня-черными перьями. Они каркали и садились на землю, смешно подпрыгивая. Я невольно вспомнил легендарных ворон Кифхойзера, предвещающих несчастье.

Я собрал остатки хлеба после завтрака. Как только я появляюсь на пороге, ко мне подходит вожак стаи, всклокоченный от волнения. Старый грач со сломанным клювом следует за мной, перелетая с ветки на ветку; ему надо держаться рядом со мной, иначе ему не достанется ни крошки. Гесс с его довольно скудным чувством юмора называет меня вороньим маньяком.

Я мрачно вспоминаю последние три Рождества войны. В то время я считал своим долгом проводить этот день со строительными отрядами организации Тодта; в 1942-м — на Бискайском заливе, где строили бункеры, в 1943-м — у Северного Ледовитого океана на севере Лапландии; в последний раз — на немецко-бельгийской границе. Все еще шло Арденнское сражение, и организации Тодта было приказано восстановить разрушенные мосты. Звучали речи о стойкости; был рождественский ужин; певцы и рабочие пели песни; но никто не пел рождественских гимнов, которые мы сегодня пели вшестером со слезами на глазах. Почему мне ни разу не пришло в голову, что рабочим, возможно, не хватает гимнов?

В 1942-м мы праздновали Рождество в окрестностях Бордо. За ужином начальник строительной бригады сказал, что группа бывших испанских коммунистов, которых интернировали в соседний лагерь, приглашают меня на рождественский прием. Без сопровождения отряда СС — в конце войны этой чести, кроме Гитлера и Гиммлера, удостаивались только Дёниц, Борман, Кейтель, Риббентроп, Функ и Геббельс — я с небольшой свитой поехал в лагерь. Прием уже начался. Один испанец коротко представил меня собравшимся; толпа ответила редкими хлопками. Артисты исполняли народные танцы и другие популярные произведения, каждое выступление заканчивалось под гром аплодисментов. Холодный прием, который мне оказали в начале, сменился оживлением, когда я выставил на стол приличный запас вина и сигарет. Эти испанцы, сражавшиеся за Республику, в конце Гражданской войны бежали через Пиренеи во Францию, и вот уже три года их держат за колючей проволокой. Это были смелые люди с приятными лицами; мы просидели далеко за полночь и тепло расстались.

Две недели спустя я рассказал Гитлеру об этом случае и попросил обеспечить привилегированное положение для этих испанцев. Они ненавидели Франко, который вынудил их бежать, говорил я, а также французскую демократию, которая бросила их за решетку.

— Очень интересно, — воодушевился Гитлер. — Вы слышали, Кейтель? Вам известно, что я думаю о Франко. Когда мы собирались встретиться два года назад, я все еще считал его настоящим лидером, но увидел толстого маленького сержанта, который был не в силах понять мои далеко идущие планы. Мы оставим этих «красных» испанцев про запас — ведь их тысячи. Они потеряны для демократии и для реакционной клики Франко тоже — так что с ними у нас есть шанс. Я, безусловно, верю вам, Шпеер, верю, что они — удивительные люди. Должен сказать, что во время Гражданской войны идеализм был не на стороне Франко; идеалы были у «красных». Конечно, они грабили и оскверняли, но тем же занимались и сторонники Франко, причем без веских на то оснований — «красные» вымещали вековую ненависть к католической церкви, которая притесняла испанский народ. Когда я думаю об этом, многое становится понятным. Франко прекрасно знает, почему всего полгода назад возражал против того, чтобы мы задействовали этих «красных» испанцев. Но однажды, — Гитлер проткнул пальцем воздух, — однажды мы найдем им применение. Когда покончим с Франко. Тогда мы отпустим их домой. И вы увидите, что будет! Все начнется заново. Но только мы уже будем на другой стороне. Мне на это наплевать. Пусть узнает, каким я могу быть!

Гитлер не выносил возражений и не мог простить испанского диктатора за отказ следовать его планам, особенно в отношении оккупации Гибралтара. Личная злость всегда значила для Гитлера больше, чем идеологическое соглашение. В тот же день он приказал хорошо обращаться с «красными испанцами».

31 декабря 1950 года. Корниоль в хорошем расположении духа будит нас в шесть часов, напевая «Марта, Марта, ты исчезла», и открывает дверь. «Последний день года!»

1 января 1951 года. В восемь утра на смену заступил Лонг. Он был пьян по случаю праздника. Когда я сказал, что хотел бы отнести Гессу книгу, он открыл мою камеру и запер ее за мной, ничего не желая слушать о том, что пустую камеру закрывать незачем. Устроил долгий диспут по этому вопросу. Потом Лонг направился к соседней двери, выставив перед собой ключ, словно меч. Держась рукой за стену, он долго не мог попасть в замочную скважину. Я отдал книгу Гессу, и Лонг, пошатываясь и держась за стены, отвел меня обратно к камере. Но когда мы подошли к двери, он отказался ее открывать. Никакие мои слова на него не действовали. В конце концов мы пришли к компромиссу: он впустит меня в камеру Функа. Приглашающим жестом он распахнул дверь.