Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5

Однако я уселся рядом с ней у огня, потому что увидел, что завязалась игра. Она первая нарушила молчание, спросив у меня, кто этот красивый месье, который не умеет говорить.

— Это сеньор из моей страны, который из-за дела чести бежал оттуда. Он заговорит по-французски, когда научится, и тогда над ним больше не будут насмехаться. Мне досадно, что я его сюда привел, потому что менее чем через двадцать четыре часа его мне испортили.

— Каким образом?

— Я не осмеливаюсь вам это говорить, потому что, возможно, ваша тетушка сочтет это дурным.

— Я не собираюсь ей докладывать; но, наверное, мое любопытство следовало бы сдерживать.

— Мадемуазель, я осознаю свою вину, но я принесу покаяние, рассказав вам все. М-м Ламбертини уложила его в постель с собой и дала ему после этого странное имя «Шесть ударов». Это все. Мне жаль, потому что до этого случая он не был распутником.

Как я мог говорить такое знатной девице, порядочной девице, для которой происходящее в доме Ламбертини было совершенно внове? Я был поражен, увидев, как ее лицо окрасилось стыдом. Я не мог этому поверить. Две минуты спустя она удивила меня совершенно неожиданным вопросом.

— Что общего, — говорит она, — между названием «Шесть ударов» и тем, что он лег спать с мадам?

— Он сделал ей шесть раз подряд то, что порядочный муж делает своей жене лишь раз в неделю.

— И вы полагаете меня достаточно тупой, чтобы я рассказывала моей тете то, что вы сейчас сказали?

— Но я еще более поражен другим.

— Я вернусь через минутку.

Проделав то, что забавная историйка вынудила ее проделать, она вошла обратно и стала позади стула тетушки, изучая фигуру героя; затем она вернулась на свое место, вся пылая.

— Чем еще другим вы поражены, что хотели мне сказать?

— Смею ли я говорить вам все?

— Вы мне столько всего сказали, что, мне кажется, остались только какие-то мелочи.

— Знайте же, что сегодня, после обеда, она его обязала проделать это в моем присутствии.

— Но если это вам не нравится, очевидно, вы ревнуете.

— Это не так. Я чувствую себя униженным из-за обстоятельства, о котором я не осмеливаюсь вам говорить.

— Мне кажется, вы насмехаетесь надо мной с этим вашим «не осмеливаюсь».

— Боже сохрани, мадемуазель. Она заставила меня убедиться, что мой друг превосходит меня на два дюйма.

— Я наоборот полагаю, что это вы выше его на два дюйма.

— Речь не идет о росте, но о другом размере, который вы можете себе вообразить и в котором мой друг истинный монстр.

— Монстр? И что же это такое? Не лучше ли не быть ни в чем монстром?

— Это правильно и справедливо; но в этой области некоторые женщины, не похожие на вас, любят монструозность.

— Я не вполне себе представляю эту область, чтобы вообразить, какова должна быть величина, которая может быть названа монструозной. Я также нахожу странным, что это может вас унизить.

— Поверите ли вы, если увидите меня?

— Увидев вас, когда я вошла сюда, я об этом не подумала. У вас вид человека весьма пропорционального; но если вы знаете, что это не так, мне вас жаль.

— Взгляните, прошу вас.

— Я полагаю, что это вы монстр, потому что вы внушаете мне страх.

Она отошла и встала позади стула своей тетушки, но я не сомневался, что она вернется, потому что явно была далеко не столь глупа и невинна. Я полагал, что она хочет играть роль, и, безотносительно того, хорошо или плохо она сыграла, я был рад тому, что она была заинтересована. Я должен был ее наказать за попытку меня обмануть, и, поскольку я находил ее очаровательной, я был рад, что мое наказание, очевидно, не сможет ей не понравиться. Мог ли я сомневаться в ее уме? Весь наш диалог поддерживался ею, и все то, что я говорил или делал, происходило в соответствии с ее очевидными устремлениями.

Четыре или пять минут спустя ее толстая тетушка, проиграв брелан , говорит племяннице, что она приносит несчастье и что она пренебрегает правилами вежливости, оставляя меня одного. Та ей ничего не возражает и возвращается с улыбкой ко мне.

— Если бы тетя знала, — говорит она, — что вы сделали, она бы не обвинила меня в невежливости.

— Если бы вы знали, как я теперь унижен! Чтобы показать вам, что я раскаиваюсь, я должен теперь уйти. Но правильно ли это истолкуют?

— Если вы уйдете, моя тетя скажет, что я глупа, что я вас утомила.

— Тогда я остаюсь. До этого случая вы не имели представления о том предмете, который я счел возможным вам показать?

— Я имела только смутное представление. Только месяц, как моя тетя забрала меня из Мелюна, где я находилась в монастыре с восьми лет, а сейчас мне семнадцать. Меня хотят уговорить принять постриг, но я не соглашаюсь.

— Вы недовольны тем, что я сделал? Если я и согрешил, это из добрых побуждений.

— Я не должна вам это позволять, это моя ошибка. Я прошу вас только быть скромным.

— Не сомневайтесь в моей скромности, потому что в противном случае я первый пострадаю.

— Вы преподали мне урок, который будет мне полезен в будущем. Но вы продолжаете. Прекратите, или я и в самом деле уйду.

— Останьтесь, это окончилось. Вы видите на этом платке действительный признак моего удовольствия.

— Что это?

— Это материя, которая, будучи помещенной в соответствующую печь, выходит оттуда через девять месяцев мальчиком или девочкой.

— Понимаю. Вы превосходный учитель. Вы рассказываете мне это с видом профессора. Должна ли я поблагодарить вас за ваше усердие?

— Нет. Вы должны меня извинить, потому что я никогда бы не сделал того, что я сделал, если бы не был влюблен в вас с первого момента, как вас увидел.

— Должна ли я принять это как признание в любви?

— Да, мой ангел. Оно дерзко, но несомненно. Если оно не происходит от сильной любви, я — предатель, достойный смерти. Могу ли я надеяться, что вы меня полюбите?

— Я об этом ничего не знаю. Единственное, что я теперь знаю, это, что я должна вас ненавидеть. Вы заставили меня проделать менее чем за час путь, который я думала возможным совершить только после замужества. Вы сделали меня намного более знающей в области, на которой я никогда не осмеливалась заострять мою мысль, и я чувствую себя виноватой, поскольку позволила себя соблазнить. Как это происходит, что теперь вы стали вдруг спокойны и вежливы?

— Это потому, что мы разговариваем разумно. Потому, что после вспышки удовольствия любовь отдыхает. Видите?

— Еще! Разве это конец урока? Такой, каким я вас теперь вижу, вы не внушаете мне страха. Но огонь погас.

Она берет связку хвороста и, чтобы возродить пламя, становится на колени. В этой позиции, когда она нагнулась, я протягиваю решительную руку ей под платье и немедленно натыкаюсь на дверцу, несомненно закрытую, через которую могу проникнуть к полному счастью, только ее пробив. Но в тот же момент она встает, садится и говорит мне с чувствительной нежностью, что она девушка хорошего происхождения, и она полагает, что может требовать уважения. Я приношу ей миллион извинений, и, в заключение моего дискурса, она успокаивается. Я сказал ей, что моя дерзкая рука заверила меня, что она еще не была счастлива ни с одним мужчиной. Она ответила, что мужчина, который доставит ей счастье, не может быть никем иным, как ее мужем, и в знак прощения позволила мне осыпать ее руку поцелуями. Я бы продолжил начатое, если бы кое-кто не пришел. Это оказался г-н Ленуар, который, в соответствии с переданной ему запиской, явился выяснить, что хочет ему сказать м-м Ламбертини. Я увидел мужчину среднего возраста, простого и скромного, который очень вежливо попросил присутствующих не смущаться и не прерывать игру. Ламбертини меня представила и, услышав мое имя, он спросил, не художник ли я. Когда он узнал, что я старший брат художника, он высказал мне комплимент относительно лотереи и относительно того, что сделал для меня г-н дю Верней; но прежде всего его интересовал кузен, которого она ему сразу представила под именем графа Тирета. Я объяснил ему, что графа мне рекомендовали, и что он был вынужден покинуть свою родину из-за дела чести. Эта Ламбертини добавила, что собирается его поселить у себя и не хотела этого делать прежде, чем услышит его одобрение. Он ответил, что она сама себе хозяйка и что он будет счастлив видеть его в ее обществе. Поскольку он очень хорошо говорил по-итальянски, Тирета вздохнул с облегчением. Он отошел от игры, и мы собрались вчетвером у камина, где, дождавшись своей очереди, хорошенькая демуазель принялась болтать с г-ном Ленуар, обнаруживая массу здравого смысла. Он заговорил с ней о ее монастыре и, когда она назвала свое имя, стал говорить с ней о ее отце, с которым был знаком. Тот был советником парламента Руана. Эта очаровательная девица была высокого роста, несомненная блондинка, с очень правильными чертами лица, выражающими простоту и скромность. Ее большие голубые глаза, слегка навыкате, выражали нежность и живые желания ее души. Ее платье, по фигуре, украшенное бутоньеркой, подчеркивало ее элегантность и красоту ее груди. Я видел, что г-н Ленуар, не говоря ей об этом, отдал ей должное, как и я перед тем. Но у него не было такого случая, как у меня, заявить ей об этом. В восемь часов он ушел. Полчаса спустя м-м XXХ ушла также, вместе со своей племянницей, которую называла де ла М-р, и с мужчиной невыразительного вида, который пришел вместе с ними. Я также ушел вместе с Тирета, который пообещал хозяйке завтра к ней переселиться и сдержал слово.