Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Я говорю Клермону подняться к мистрис Паулине и спросить, могу ли я зайти ее повидать. Она велит сказать, что я тут хозяин; я поднимаюсь и нахожу, что она хорошо устроилась, на столе лежат книги и принадлежности для письма, а на комоде — тряпки, которые не свидетельствуют ни о нищете, ни даже о какой-то нужде. Она сама начинает с того, что говорит, что бесконечно чувствительна к моей доброте относительно нее, на что я без околичностей отвечаю, что это я нуждаюсь в ее добром отношении.

— Что могу я сделать, месье, чтобы доказать вам мою признательность?

— Оказать мне честь, мадам, составить мне компанию за столом всякий раз, когда у меня нет народа, потому что когда я один, я ем как волк, и мое здоровье от этого страдает. Если вы не чувствуете в себе расположения доставить мне это удовольствие, вы меня извините за то, что я его у вас попросил, но блага, которые я вам предоставляю у себя, от вашего отказа не уменьшатся.

— Я буду иметь честь, месье, есть с вами всякий раз, когда вы будете одни и когда вы об этом мне скажете. Единственное, что меня смущает, это что я не уверена, что моя компания сможет быть вам полезна или, по крайней мере, сможет вас развлечь.

— Прекрасно, мадам, я вам благодарен, и заверяю вас, что вы никогда не раскаетесь в проявленной любезности. Я даже надеюсь, что это я вас развлеку. Вы вчера внушили мне самый живой интерес. Мы обедаем в час.

Я не присел, не осмотрел ее книги, я не спросил у нее, хорошо ли она спала; единственное, что я заметил, было то, что, когда я входил в ее комнату, она была бледна, и ее щеки пылали, когда я выходил.

Я отправился прогуляться в парк, влюбленный в нее, и в твердом намерении сделать все на свете, чтобы заставить ее полюбить меня, не останавливаясь на простой любезности. Мое любопытство узнать, кто она такая, достигло высшей степени; разумеется, она могла быть только итальянка, но я обещал себе не подвергать ее ни малейшему допросу — романтическая мысль, которая приходит, однако, на ум мужчине, решившему использовать все возможные средства, чтобы увлечь сердце незнакомого объекта, весьма заинтересовавшего его.

Когда я вернулся домой, Паулина спустилась, не дожидаясь приглашения, и это внимание мне понравилось; соответственно, я ее живо поблагодарил; поскольку у нас еще было полчаса, я спросил, довольна ли она своим здоровьем; она ответила, что природа одарила ее столь счастливой конституцией, что за всю свою жизнь она не испытывала ни малейшего недомогания, и лишь на море волны выворачивают ей желудок.

— Стало быть, вы путешествовали на море?

— Это неизбежно, так как Англия — остров.

— Вы правы, но я мог предположить, что вы англичанка.

— И это тоже верно.

На столе перед канапе, где мы сидели, лежала раскрытая шахматная доска, и Паулина трогала пешки; я спросил, знает ли она эту игру.

— Я играю в нее, и даже, говорят, хорошо.

— А я плохо. Сыграем. Мои ошибки вас позабавят.

Мы начали, и Паулина на третьем ходу объявила мне шах и мат; мой атакованный король не мог более ни укрыться, ни отступить. Она засмеялась. Мы начали снова, и она дала мне шах на пятом ходу, при этом она очаровала меня, смеясь от всей души. Я услаждал свою зарождающуюся любовь, любуясь, насколько хороши ее зубы, насколько ее физиономия становилась прекраснее, и насколько ее душа, способная на такое веселье, способна была быть счастливой. Я начал снова, собрав все свои силы. Мы приступили к третьей партии, к которой Паулина отнеслась небрежно, и мы забросили ее, чтобы сесть за стол; но едва мы сели, Клермон объявил о мисс Корнелис и м-м Рокур.

— Идите сказать, что я обедаю, и что я не выйду из-за стола раньше трех часов, и что они могут уйти.

Но минуту спустя — вот, малышка Софи, которая поднимается, несмотря на отказ, и бросается передо мной на колени, утопая в слезах и не имея сил говорить, потому что ее душат рыдания. Онемев от этой грустной картины, я беру ее к себе на колени, осушаю ее слезы, успокаиваю, говоря, что знаю, чего она хочет, и что все сделаю. При этих словах Софи переходит от печали к бурной радости, она меня обнимает и называет папой, своим нежным папочкой, она вызывает у меня слезы; я говорю ей, что сделаю все после обеда, и что она порадует меня, обедая вместе со мной. Софи идет обнять также и Паулину, которая также плачет, не зная, отчего, и мы садимся за обед. Софи просит меня накормить обедом также и м-м Рокур, которой ее мать запретила ко мне подниматься.

Но все, что говорит мне Софи за этим обедом, когда Паулина, удивленная, только слушала, не говоря ни слова, меня поражает. Рассуждая, как если бы ей было двадцать лет, она только осуждает поведение своей матери и называет себя несчастной из-за того, что долг заставляет ее зависеть от матери и слепо выполнять все, что та ей велит.

— Ты разве ее не любишь?

— Как я могу ее любить, если она все время внушает мне страх? Я ее боюсь.

— Но откуда взялись слезы перед обедом?

— Из жалости, что внушает мне вся наша семья. От слов, что она мне сказала, что только я могу вас смягчить, что она надеется только на меня.

— И ты уверена, что ты меня убедишь.

— Я надеюсь на это, помня то, что вы мне сказали в Гааге. Моя мать говорит, что мне было тогда только три года, в то время, как я знаю, что мне было пять. Это она приказала мне разговаривать с вами, не глядя на вас; но вы спутали ее карты. Все ей говорят, что вы наверняка мой отец, и в Гааге она мне сама так говорила; но здесь она говорит мне, что я дочь г-на де Монперни.

— Но, дорогая Софи, твоя мать причиняет тебе вред и тебя оскорбляет, потому что хочет выдать тебя за незаконнорожденную, в то время как ты законная дочь Помпеати, танцовщика, который убил себя в Вене и который, когда ты родилась, жил с ней.

— Если я дочь этого Помпеати, значит вы не мой отец?

— Нет, конечно, потому что ты не можешь быть дочерью двух отцов.

— Но как же я так на вас похожа?

— Случайно.

Паулина, которую эти диалоги захватили, говорила очень мало, но все время осыпала ее поцелуями. Девочка спросила, не моя ли это супруга, и, услышав, что да, назвала ее своей дорогой мамой, что заставило ту рассмеяться. На десерт я дал ей четыре банковских билета по пятьдесят монет каждый, сказав, что она может сделать подарок своей матери, но это я их даю.

— С помощью этой суммы, дорогая Софи, твоя мать сможет уже сегодня отправиться спать в своей комнате.

— Напишите ей, что это мне вы их даете, потому что я не посмею сказать ей это сама.

— Мое дорогое дитя, я не могу ей это написать, потому что этим я ее оскорблю в ее страдании. Ты это понимаешь?

— Да, очень хорошо.

— Ты можешь ей сказать, что всякий раз, когда она направит тебя обедать или ужинать со мной, она доставит мне истинное удовольствие.