Анна Масс - Писательские дачи. Рисунки по памяти

Ничего подобного! Нас встретила статная, лет шестидесяти, женщина в цветастой кофте навыпуск, а обстановка была самая обычная: большая русская печь, лавки по стенам, в красном углу — киот. Стены, как и в большинстве домов, оклеены плакатами с изображением жизнерадостных трактористов и доярок. Одна из стен увешана связками сушеных трав, и среди них — колокольчик на красной ленте. Мне показалось, что где-то я видела этот колокольчик, но не могла вспомнить, где.

— Что, Аннушка, высматриваешь? — спросила женщина. — Ступу с помелом? У меня ее нету, не смотри, дак.

— Откуда вы узнали, как меня зовут? — вытаращила я глаза.

— А я, подружка божона, вельми много чего знаю, чего другой не знат. Проходите в комнату. Садись, Женюшка, и ты, Лена, садись. Самовар сейчас вскипит, вы, небось, с утра-от не поевши.

Лена открыла было рот, но Женя ее опередил:

— Пелагея Максимовна, а правду нам сказали, что вы от болезней заговорами лечите?

— Может, каки болезни и заговариваю.

— Кровь, например, можете?

— Быват, и кровь заговариваю, и зубную боль, и много чего.

— И привороты знаете?

— Знаю. Я это всё от бабки своей знаю, а она — от своей.

— А можете нам продиктовать эти заговоры?

— Всуе нельзя, — строго сказала Пелагея.

Она принесла самовар, чашки с блюдцами, вазочку с кусковым сахаром. На столе появились круглый домашний хлеб, крутые яйца, творог, топленое молоко под толстой коричневой пенкой.

— Ешьте на здоровье!

Женя пытался гнуть свое — объяснял, что заговоры нужны нам «для науки», но Пелагея упёрлась:

— Всуе нельзя. Грех.

— А вот вы парню из Будылгина, который на вилы напоролся, каким заговором руку вылечили?

— Это особый заговор. У парня-то гангрена начиналась, огневица.

Никакие наши уговоры не действовали.

— Бочка пустая, надо бы воды натаскать, — намекнула она.

Женька тотчас схватил ведра и отправился на озеро за водой.

Через полчаса бочка наполнилась, но Пелагея податливей не стала. Так-то она была разговорчива. Рассказала, что муж у нее в войну погиб, осталась она с пятью детьми, всех вырастила. Сын военный, служит в Восточной Германии, старшая дочка — врач в Петрозаводске, младшая — в Пудоже учительница, двое сыновей в Салм-озерском совхозе, трактористы.

Женя куда-то исчез.

Лена спросила:

— Тетя Паша, а что вы про людей знаете такое, чего другие не знают?

— Про тебя, подружка, так скажу: одну любовь потеряешь, другую встретишь, но не скоро: через десять лет.

Лена захлопала глазами.

— А у тебя, Аннушка, — посмотрела на меня Пелагея, — всё-то баско будет. Мужик тебе попадется порато хороший. Двух сыновей родишь.

Не успела я переварить эти приятные предсказания, как дверь открылась и вошел Женя. Лицо его было белее известковой стены, к которой он прислонился. По левой руке от локтевого сгиба до запястья тянулась кровавая полоса. Кровь стекала струйками на шейный клетчатый платок, который Женя подложил под рану.

Лена вскрикнула.

— Заговаривайте, тетя Паша, — сказал Женя. — Теперь — не грех.

— Вот это додумался! — не очень удивилась Пелагея. — Вот ты как для науки-от для своей стараешься! Молодец! Быть тебе профессором! Обо что же ты ободрался-то, паря?

— Там гвоздь в заборе, — объяснил Женя.

Пелагея посадила Женю на лавку, села рядом, одной рукой сжала его руку у локтя, другой — у кисти, наклонилась очень близко к ране и зашептала. Я запомнила (а потом записала), потому что Пелагея повторила заговор трижды. Вот эти слова:

«Встану благословясь, пойду перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота. Выйду я в чистое поле, погляжу на восточную сторону. На восточной стороне стоит смоляной дуб.

На этом смоляном дубу сидит черный ворон. Вынимает из золотого гребешка шелкову нитку, булатну иголку. Зашивает у раба Божия Евгения щипоту, ломоту, рану. Чтобы не было у раба Божия Евгения ни щипоты, ни ломоты, ни раны, ни крови, ни опухоли. Ни днем по солнцу, ни ночью по месяцу, ни по утренней заре, ни по вечерней заре. Ни в какую пору, ни в какой день, ни в какой час, ни в какую минуту.

Отныне до веку, вовеки по веку.

Кровь, стань, боль уймись!»

Кровь остановилась. Пелагея протерла Женину руку чистым полотенцем, смоченным в чае. На месте пореза осталась едва заметная розовая полоска.

Мы — в Рыжково. Сейчас половина первого ночи. Я сижу на порожке высокого сеновала, свесив ноги, словно из двери теплушки, и мне кажется, что мы едем куда-то, очень быстро. Всё меняется, озера, деревни, люди… Кажется, что Рыжково — это короткая остановка. Соскочишь сейчас на землю, и товарный вагон, то есть сеновал, промчится мимо.

Наше жилье и впрямь похоже на товарный вагон, в котором мы ехали на целину. Только там было много народу, а сейчас нас всего трое. Из них — двое влюбленных. Пока я сижу тут, свесив ноги, они там, в глубине, зарылись в сено и шепчутся.

Я слезла по приставной лестнице и подошла к берегу.

Вот и кончились белые ночи. Луна встала над озером и отразилась в рябоватой воде десятками маленьких лун. Словно кто-то невидимый стоял на берегу и бросал в воду золотые монеты. Они погружались медленно и нехотя, а тот, невидимый, все бросал и бросал в озеро монеты.

Когда я вернулась, Женя с Леной все еще шептались. Я расстелила одеяло и легла подальше от них. Мне показалось, что Лена всхлипывает.

Лена вышла-таки замуж за своего Димку и жила с ним без любви и радости, пока через десять лет не ушла от него, забрав дочку, к очкастому ученому-лингвисту, преподавателю Университета, очень похожему на Женьку, и с ним обрела семейное счастье.

Женя после защиты диплома уехал в Алма-Ату, закончил там аспирантуру, защитил кандидатскую, потом докторскую, стал профессором, автором учебника по русскому фольклору.

…Не успела я проспать и полчаса, вдруг — шум, жизнерадостный хохот, комсомольский задор — и я попадаю в объятия Тани Макашиной, а вслед за ней — Наташи, Майечки, Марины…

Воссоединились!

Юра Новиков, обросший бородой, красивый как лорд Гленорван, предложил всем идти в избу, где жила Екатерина Александровна и где уже расположилась Эрна Васильевна. В честь воссоединения выпили две бутылки портвейна. Хозяевам мы не мешали, они ночевали на пожне. Мы рассказывали, перебивая друг друга, о своих приключениях, хвастались приобретениями, пели под Юрину гитару «Синие сугробы», «Тихо по веткам шуршит листопад…», «Дым костра создает уют…»

Хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

Эта полнота жизни, которую я испытывала в поездках, почему-то пропадала по возвращении в Москву. Снова меня уводило куда-то в сторону, втягивало в чужое русло. Родители все больше времени проводили на даче, я могла делать, что хочу, и к молодой свободной женщине в свободную квартиру хлынул народ. Знакомые приводили своих знакомых, а те — своих. Кто-то из них мне нравился, с кем-то завязывались короткие романы. Все это было не то, не то. Это была свобода вседозволенности, а я уже хлебнула другой свободы и поняла разницу. Но как снова найти эту другую свободу, вот вопрос.