Ольга Ерёмина - Иван Ефремов

Не раз уже я замечал, что проводники, уверенно ориентировавшиеся в горах или холмистой местности, начинали путаться, теряться и сбиваться в равнинах, где при быстроте езды от них требовалось мгновенное решение, в корне отличное от неспешного раздумья во время медленного передвижения на верблюде или коне.

Опять, как много раз до этого, техника требовала от человека новой психологии, иной реакции на внешний мир, не оставляя времени на глубокое, во всех деталях законченное знакомство…»

Глубокое погружение в жизнь и быт иного народа, необходимость работать вместе заставляют не только узнавать об особенностях и привычках монголов, но и искать причины этих привычек, понимать этические и этнические принципы.

Однажды на стоянке, когда машины были готовы к продолжению пути, Ефремов дважды — по обыкновению — выстрелил в воздух, чтобы разбредшиеся было сотрудники услышали. Оказывается, проводник (тот самый Кухо, что не нашёл дороги) дремал в пяти шагах, укрывшись от ветра за большим камнем, и страшно перепугался спросонок: он решил, что начальник экспедиции хочет его убить. «Мы посмеялись над воображаемыми злоключениями Кухо, но этот пример лишний раз показал нам, насколько осторожным нужно быть в чужой стране, чтобы случайным словом или неправильно понятым жестом не нанести обиды…»

Пустыня вырабатывает у участников экспедиции особое отношение к воде: однажды в лагере не оставалось чистой и пришлось пить техническую воду. Ефремов с особой пристрастностью наблюдает за устройством и содержанием колодцев в Гоби: «Дорогой я думал о том, как неприятно выехать к какому-нибудь колодцу из чистой просторной пустыни. Вокруг колодца всё затоптано, выбито, загажено скотом. От удушливого зноя ещё противнее становится запах мочи и жужжанье назойливых мух. Гобийские араты совсем не умеют бережно обращаться с водой и колодцами. Если сопоставить с этим необычайно строгие законы о содержании воды и колодцев в чистоте у арабов, которые уже свыше четырёх тысяч лет являются обитателями Аравийской, а позднее и Северо-Африканской пустынь, то станет понятным, что монгольский народ, по существу — недавний обитатель пустынной местности. По всей вероятности, он формировался в основном в степной или лесостепной местности типа Хангая или нагорий южной части Внутренней Монголии…»

Находясь в самом сердце Гоби, Ефремов делает такую запись: «Луна поднялась высоко над сухим руслом. Ветер стих. Абсолютная тишина царила кругом — ничего живого, как и за сотни километров пройденного сегодня пути, не было слышно или видно. Резкие, искривлённые тени высокого саксаула извивались на стальном песке. Я посмотрел на юг. Беспредельный простор огромной равнины плавно погружался вниз, туда, где на горизонте лежала, уже в пределах Китая, какая-то большая впадина. Повсюду, насколько хватало глаз, неподвижно торчали исполинской щёткой призрачные в лунном свете серые стволы — море зарослей саксаула. Прямо передо мной, отливая серебром на кручах каменных глыб, в расстоянии десятка километров высился массив Хатун-Суудал. В океане призрачного единообразия, безжизненности и молчания массив казался единственной надеждой путника, местом, где можно было встретить каких-то неведомых обитателей этой равнины, широко раскинувшейся под молчаливым небом в свете звёзд и луны».

Великолепное, пластичное и точное описание! Но Ефремову недостаточно просто описания: он хочет понять закономерность формирования личностных впечатлений, которые слагают этническое самосознание: «Я долго стоял, стараясь сообразить, как окружающая обстановка, отражаясь в мозгу человека, вызывает в нём строго определённые представления. Впрочем, проверить свои ощущения на ком-либо другом не было возможности — мои товарищи давно спали».

Замечательными по своей выразительности являются описания. Ефремов подробно рисует картины различных частей Гоби, описывает заросли корявого саксаула и цветение весенних ирисов, закаты и рассветы. Здесь автор проявляет себя подлинным лириком.

Вот, к примеру, описание утренней Гоби: «Иней лёг на дерис, каждый сухой стебель и жёсткий лист покрылись тысячами блёсток. Груда сверкающей алмазной пыли отливала розовым в лучах утреннего солнца. Чистота и яркость красок, щедрость, с которой они были, так сказать, «отпущены» ландшафту, были поистине изумительны и, пожалуй, нигде, кроме Гоби, не повторимы».

Автор пытается точно запечатлеть богатство красок и полутонов: «Высоко в небе висел узкий, почти горизонтальный серп луны. Пепельный, нежный свет лился на склоны западных холмов, а восточные резко, черно и угрюмо вырисовывались на розовеющем горизонте».

С особенной тщательностью и любовью стремится Ефремов найти нужные слова, используя всё богатство русского языка: «Я вышел из палатки, щурясь от яркого солнца, и остановился в восхищении. Конусы и купола красных глин внизу обрыва неистово рдели в солнечном свете, приняв необыкновенно яркий пурпурный цвет не то что тёплого, а совсем горячего тона».

Пейзаж динамичен, природа находится в постоянном движении: «Солнце скрылось за ближними холмами. Вечерние облака, как пластины литого золота, повисли над огненным озером дали. Чеканный чёрный силуэт лошади вырисовался на холме. Повернув голову, животное всматривалось в приближающуюся машину. Затем огненное озеро померкло, в него как бы перелились краски облаков, которые сделались серо-фиолетовыми. Подбежало ещё несколько коней, и их силуэты стали ещё чернее…»

Как геолог Ефремов постоянно наблюдает за горными породами, слагающими различные участки Гоби, делает предположения об особенностях горообразования. Одно из новшеств Ефремова-писателя в том, что он создаёт особый вид описания — геологический пейзаж , в котором сугубо научные наблюдения становятся предметом эстетики, а названия горных пород и морфологических особенностей строения местности приобретают поэтическое звучание. Ефремов вообще широко вводит в свои произведения научные термины; в «Дороге ветров» они звучат абсолютно естественно, придавая пейзажам высокую степень достоверности и художественности.

Автор ищет подходящие эпитеты, сравнения, метафоры, чтобы максимально точно описать увиденное: «Ущелье опять сузилось, отвесные обрывы, острые как ножи, скалистые рёбра, узкие щели проходили мимо идущих машин. Тёмно-серые, почти чёрные и коричнево-шоколадные породы представляли собой древнепалеозойскую метаморфическую толщу, возможно, девонского или силурийского возраста. Разнокалиберные жилы кварца змеились белыми молниями на тёмных кручах. Расслоённые и перемятые сланцы рассыпались в мелкую крошку, струившуюся по дну бесчисленных крутых долинок, избороздивших горные утёсы по триста — четыреста метров высотой».