Моисей Кроль - Страницы моей жизни

Я уже упомянул, что один из директоров на винокуренном заводе Бородина был японец. Совместная работа несколько сблизила Льва Афанасьевича с этим японцем, и как-то в сентябре 1923 года Лев Афанасьевич сообщил мне и жене, что на такой-то день пригласил этого коллегу к нам на обед (обедали в Харбине около часу дня). Как у многих харбинских жителей, у нас обязанности кухарки-повара исполнял китаец, и в назначенный день этот повар приготовил для нашего гостя обед на славу. Длилась наша трапеза часа полтора, беседа велась на английском языке, и ее поддерживал главным образом Лев Афанасьевич. Японец был изысканно вежлив, спокоен, и разговор шел на самые разные темы. И вдруг наш гость в том же сдержанном и спокойном тоне нам сообщает потрясающую новость: «Сегодня над моей родиной обрушилось большое несчастие, – сказал он нам, – ее постигло страшное землетрясение, город Иокагама почти весь разрушен. Там жила моя семья, и я не знаю, что с ней стало». Мы слушали его и совершенно оцепенели. Почему он не отменил этого званого обеда, как только он узнал об этом ужасном бедствии, разразившемся над его страной, когда все его мысли были там, в Японии, в Иогакаме. Крайне взволнованные и даже как-то растерянные, я, жена и Лев Афанасьевич смотрели на нашего гостя, ища ответа на мучавшие нас вопросы, но он оставался непроницаемо спокойным, и мы, при всем нашем желании, ничего на его лице прочесть не смогли. Разница между тем, как мы, чужие люди, восприняли весть о землетрясении в Японии и как на это страшное событие реагировал человек, которому эта страна дороже всего на свете, была поразительная. И мы поняли, что это непостижимое для нас хладнокровие, эта почти сверхчеловеческая выдержка могли выработаться у японцев как особая черта характера путем специального воспитания многих поколений и благодаря специальной психологической тренировке.

Но крайнего предела достигло наше удивление перед нашим гостем, когда он перед уходом предложил нам оказать ему честь и поужинать с ним в тот же день в одном из японских чайных домиков. Мы пытались было уклониться от этого предложения, но японец настаивал, объяснив нам, что обычай их страны предписывает ему, чтобы он после широкого гостеприимства, оказанного нами ему, ответил таким же актом гостеприимства. И в тот же вечер мы встретились с ним в условленном чайном домике.

Я раньше в японских чайных домиках не бывал и не знал, какой они вообще имеют вид, поэтому я с большим интересом вошел в помещение чайного домика. Но зал, в который нас ввели, был довольно безвкусно обставлен. На полу был постлан ковер, поверх ковра нагромождены небольшие подушки, и нас усадили на эти подушки, все же получалось впечатление, что мы сидим на полу, перед нами поставили крошечные столики, и началось угощение разными блюдами, приготовленными по всем правилам японского кулинарного искусства. Кроме нас четырех: жены, Льва Афанасьевича, меня и японца, в комнате присутствовали: пожилая женщина, исполнявшая обязанности хозяйки и угощавшая нас все время, и три молоденькие гейши, как нам казалось, не больше 12–13 лет. Роль гейши на этот раз была, однако, незавидная. Обычно они «угощают» гостей пением и танцами, но не успели мы занять указанные нам места, как японец нам сообщил, что ввиду постигшего Японию несчастья объявлен всенародный траур и танцы отменены, так же как и пение. И гейши не знали, что с собою делать. Наша беседа велась по-английски, на языке, который они не понимали, и они бродили по залу, не находя себе места. Характерно, что за весь вечер японец больше ни словом не обмолвился о землетрясении в Японии. Говорили о чем угодно, но не о гибели там, в Стране восходящего солнца, сотен тысяч людских жизней и не о разорении миллионов людей.

Я и жена с искренней жалостью смотрели на гейш-полудетей. Одна из них была очаровательна – красивая, необыкновенно изящная, воздушная, она была воплощением грации. Несколько раз она подходила к жене, касалась ее рук, заглядывала ей в глаза. Наконец, она решилась – села рядом с женой и приникла к ее плечу, тогда жена взяла ее головку и стала гладить ей волосы. И гейша вдруг преобразилась: она прижалась своей головкой к груди жены и, заглядывая ей с чрезвычайной нежностью в глаза, сказала тоскливым голосом «мама» и застыла в этой позе на несколько минут. На меня и на жену это восклицание произвело глубокое впечатление. Тогда две другие гейши последовали примеру первой: они тоже подходили к жене, ласкались к ней и тоже произносили дорогое им слово «мама». И должен сказать, что сцены эти, в которых так приятно и ярко выявилась тоска этих девочек по материнской ласке, были самыми интересными и волнующими за весь вечер.

Осенью 1923 года встал на очередь вопрос об утверждении Еврейского коммерческого банка Центральным Китайским правительством. Но какова процедура такого утверждения ни я, ни мои коллеги, ни даже китайские адвокаты, практиковавшие в Харбине, не знали. Такого прецедента, говорили многие, в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги еще не было. Если там и возникали русские банки, то их уставы утверждались по русским законам, так как до 1920 года Харбин в публично-правовом отношении был чисто русским городом.

Чтобы выйти из затруднительного положения, в котором я очутился как юрисконсульт, когда мне было поручено заняться вопросом об утверждении устава банка, я обратился за советом к одному знакомому, видному китайскому чиновнику Ли-Шао-Чену, который имел большой административный опыт и к тому же отлично говорил по-русски. И этот чиновник оказал мне большую услугу. Во-первых, он меня предупредил, что я обязан представить устав со всеми другими необходимыми документами не просто в Пекин, а гиринскому губернатору, который по установленному порядку препроводит этот устав в Пекин со своим заключением. Во-вторых, Ли-Шао-Чен мне посоветовал лично съездить в Гирин (Дзилинь. – Прим. Н.Ж. ) и обратиться за содействием к одному видному чиновнику, служившему в канцелярии губернатора. «Он очень симпатичный человек и может вам быть весьма полезен», – сказал мне Ли-Шао-Чен. И я последовал его совету. У меня был знакомый в Харбине по фамилии Анцелевич, который совершенно свободно изъяснялся по-китайски, и вот, взяв его с собою в качестве переводчика, я с ним отправился в Гирин. Чиновник, которого мне рекомендовал Ли-Шао-Чен, оказался не только милым человеком, но большим умницей, знавшим хорошо все тонкости китайской процедуры. Выслушав нас, он обещал принять все меры, чтобы заключение губернатора о нашем уставе было благоприятным. От него же я узнал, что процедура утверждения устава в Пекине весьма сложная и длительная: устав должен быть одобрен тремя министерствами: земледелия, финансов и иностранных дел. «Вам придется очень часто бывать в министерствах, чтобы дело утверждения устава продвигалось вперед, иначе оно будет тянуться годы». И тут же, если память мне не изменяет, он мне посоветовал пригласить к себе в качестве сотрудника живущего в Пекине китайца Лю, который имеет солидные связи в министерствах и совершенно свободно говорит по-русски. «Он очень дельный человек и сможет оказать вам большие услуги».