Моисей Кроль - Страницы моей жизни

Но прежде всего я вынужден сказать несколько слов о себе. Если мое имя совершенно неизвестно г. Кацу, то оно еще в конце прошлого столетия было хорошо известно сибирским научным работникам и сибирским исследователям. Я не агроном, но я в течение четырех лет изучал жизнь бурят, равно как географические, климатические и экономические условия Забайкальской области. Мои научные работы печатались в изданиях Географического общества, а мой труд об аграрных отношениях в Забайкальской области вышел отдельным обширным томом. Интересуясь специально переселенческим вопросом, я основательно ознакомился с работами экспедиций, обследовавших Енисейскую и Иркутскую губернии, равно как Амурскую область, с целью выяснить колонизационную емкость этих обширных областей, и мои труды по переселенческому вопросу печатались в разных периодических изданиях. И вот мои знания и опыт меня убедили, что сведения, сообщенные профессором Кобозевым о географических и климатических условиях Амурской области и ее колонизационных возможностях, совершенно правильны. Они совпадают с выводами целого ряда исследователей Дальнего Востока.

Г. Кац воспользовался опечаткой и поднял меня и профессора Кобозева на смех, но вставьте после цифры 525 слово «миллиметров», и все станет на свое место. Станет ясно, что в Амурской области выпадает не 525 дождей, а 525 миллиметров дождевых осадков. Подходить с шутками, прибаутками и издевательствами к такому важному вопросу, как еврейская колонизация в Биробиджане, – это прием не серьезный, и я постараюсь противопоставить игривому докладу г. Каца бесспорные цифры и факты, почерпнутые мною исключительно из советских изданий.

И цитируя «Трибуну», «Эмес», «Энциклопедическое обозрение» и другие советские журналы и газеты, я дал в сжатом виде характеристику географических и климатических условий Амурской области и того плачевного положения, в которое попадают еврейские колонисты при непрерывно свирепствующем жилищном кризисе, при постоянной недостаче продовольственных продуктов, при плохой постановке медицинской и санитарной помощи и т. д. С цифрами в руках я показал, как непомерно часты там детские болезни, как велика там детская смертность и как невероятно высок там процент «обратников», т. е. колонистов, бегущих из Биробиджана куда глаза глядят.

Когда я кончил, зал мрачно молчал. Нарисованная мною мрачная картина, подкрепленная многими цитатами из советских источников, по-видимому произвела на слушателей тяжелое впечатление, особенно после гимна, пропетого Кацем в честь Биро-биджана. Убедил ли я эту коммунистическую аудиторию – я не знаю, но слушали меня очень внимательно и ни разу не прерывали, и это было очень показательно.

Я сошел с трибуны и тотчас покинул зал. Что было на этом собрании после моего ухода, я не мог догадаться, но у меня было впечатление, что я рассчитался с Кацем как следует и что первоначальный эффект его доклада был в значительной степени ослаблен моим выступлением.

Остановился я так подробно на этом эпизоде потому, что тема «Биробиджан» оставалась еще многие годы весьма жгучею. Борьба между сторонниками еврейской колонизации в Биробиджане и ее противниками не утихала. И я, ставший случайно «знатоком» биробиджанского вопроса, из года в год посвящал ему в «Цукунфте» статьи, в которых я подводил итоги как успехам, так и провалам на биробиджанском фронте. И мои статьи читались с интересом, так как в Америке полемика между коммунистами, горой стоявшими за еврейскую колонизацию в Биробиджане, и социалистами, считавшими, что этот советский опыт потерпел полное крушение, носила весьма острый характер.

Мое обстоятельное знакомство с биробиджанской затеей и всеми ее перипетиями даже совершило чудо: через 10 лет после того как Каган мне заявил, что лишен возможности печатать мои статьи в «Форвертсе», тот же Каган, приехавший на короткое время в Париж, разыскал меня и просил написать для «Форвертса» обстоятельную статью об еврейской колонизации в Биробиджане, не стесняясь размерами. И я охотно согласился исполнить его просьбу. Подходила как раз к концу десятилетка биробиджанского опыта, и я, это было, кажется, в 1937 году, использовав весь имевшийся у меня обильный материал о результатах этого опыта, написал большую статью, которая печаталась, если память мне не изменяет, в пяти воскресных номерах «Форвертса», причем Каган оказал мне честь и поместил в своей газете мою фотографию, поместив также на видном месте краткую мою биографию. Так я на миг стал для Кагана «персона грата», а затем «Форвертс» снова превратился для меня в неприступную крепость.

Биробиджанская эпопея отвлекла меня далеко в сторону, и я забежал вперед на несколько лет. Между тем и мои статьи о биробиджанской колонизации, и мои доклады на эту же тему были только небольшими эпизодами из моей эмигрантской жизни, правда, эпизодами яркими и давшими мне известное нравственное удовлетворение.

А эта эмигрантская жизнь текла довольно медленно и вяло. Хотя я принимал участие в работе нескольких общественных организаций и довольно аккуратно посещал собрания нашей партийной организации, но должен сознаться, что эта моя деятельность очень редко вызывала у меня подъем. Ни в самой работе, ни в обстановке, в которой она велась, не было надлежащего стимула, чтобы загореться желанием что-то создавать новое, проявлять инициативу. А если такое желание и появлялось, то оно большей частью наталкивалось на непреодолимые препятствия. Помню, наша эсеровская организация решила созвать в Париже партийную конференцию (год созыва я, к сожалению, забыл) с тем, чтобы оживить партийную работу за рубежом и установить некоторое единство взглядов по вопросам, которые нас всех тогда волновали: об отношении к большевистской России вообще и к коммунистическому эксперименту в хозяйственной области, в частности. Инициаторы созыва конференции надеялись, что при доброй воле и после товарищеского обмена мнениями удастся сгладить разногласия, обнаруживавшиеся среди видных представителей партии, и выработать платформу, которая была бы приемлема для всех существовавших тогда партийных группировок. На конференцию прибыли несколько видных товарищей из Праги. Были, вероятно, делегаты и из других мест, но я уже не помню из каких. Кажется, один из парижских товарищей имел мандат от нью-йоркской эсеровской группы. Но с первого же дня конференции стало ясно, что расхождения между разными группировками так глубоки, что ни о каком единстве и речи быть не может. Группа Чернова просто откололась от правых организаций, обвиняя их в том, что они исказили идеологию партии и отошли от ее славных традиций. Хранителями партийной «истины» она считала только себя, а с «еретиками» ей не о чем было разговаривать. «Волеросцы», т. е. группа, объединившаяся вокруг журнала «Воля России» (Сухомлин, Слоним и Сталинский), занимавшие по вопросам партийной программы и тактики очень левую позицию, тоже оказались весьма несговорчивыми. И я никогда не забуду, какое тяжелое впечатление на меня произвела атмосфера, в которой происходили заседания конференции. Как старший товарищ я, как некоторые другие участники конференции, обратился к делегатам с просьбой, во имя единства партии, поступиться своими несущественными разногласиями и сговориться на том важном и жизненном в партийной программе, которое составляет ее основу и нам всем одинаково дорого. Но мой призыв не дал никаких результатов. Конференция потерпела полную неудачу. И получилось, что дела-то мы почти никакого не делали, а почва для раскола в партии была уже вполне подготовлена.