Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

Поразительное отсутствие чувства собственности. К тому же она знает, что в могилу ничего не унесешь, так чего беречь? Волноваться? Это для француженки абсолютно нехарактерная психология, но у Жюльетты русская душа, да еще притом несовременная. Духовная сила ее намного выше потребностей человека нашего времени. И во всех превратностях быта она видит только положительную сторону. Потому рядом с ней людям жить легче, хотя никакой реальной помощи она оказать не может. Ибо сама живет, как птица, одним днем, без расчета на будущее. Она ничего не создала, никого ничему не научила, никаких ценностей не припасла, но она настоящий человек. У нее есть талант, богатейший талант — всегда оставаться человеком, личностью.

Мы с Жюльеттой у нас под Москвой, на Николиной Горе. Она всегда любила это место, купалась в Москве-реке. Мы совершали дальние прогулки, и Жюльетта с наслаждением дышала нашим воздухом.

— Почему русская земля пахнет совсем не так, как французская? Я обожаю этот запах травы, грибов, леса, — рассуждала Жюльетта дорогой. — Во Франции в лесах земля покрыта плющом, он поднимается по деревьям, пьет из них соки, и под ним земля не дает ни травы, ни цветов, хоть он красивый, густо-зеленый…

— А это потому, Жук, что у нас земля средней полосы полгода лежит под снегом. У нее великий пост. Она молчит и копит силы. И когда весной снег растает и всю пропитает ее, то получается взрыв! Взрыв радости, обновления, цветения новой жизни. От старых листьев и перегноя хвои получается та почва, в которой растут грибы.

Так мы идем и рассуждаем, наслаждаясь подмосковным летом. И я вижу, как Жюльетта сияет радостью, словно насыщаясь нашей природой, ее богатством, красками, щедростью.

В том 1977 году Жюльетте исполнялось 80 лет. Ей захотелось отпраздновать эту дату здесь, в Москве, — «на родине».

Мы, понятно, устроили ей большой банкет с пирогами, русской закуской, селедкой, квашеной капустой, лососиной, икрой и прочими русскими яствами. Пили водку, хлопали бутылки шампанского, гостей было много. Было шумно, весело. Жюльетта восседала за длинным столом. Она была в черном, сверкающем серебряной искрой костюме, парадная, причесанная, сияющая радостью и гордостью.

Когда в полночь гости разошлись, мы с Жюльеттой уселись на мой маленький диванчик под лампой, и тут она мне сказала:

— Знаешь, а ведь это был, пожалуй, самый счастливый день рождения в моей жизни. Потому что в молодости как-то эти дни не считаешь особыми. Были лучше, были хуже, были совсем тусклые дни рождения. Капитан всегда устраивал приемы в эти дни, так ведь это — Капитан! А когда я его потеряла, никому не было дела до дня моего рождения. И если, бывало, не напомнишь, то день может пройти совсем незамеченным. Вообще родственники больше интересуются днем твоих похорон, чем днем рождения. И вот в моем одиночестве этот нежданно-негаданный день восьмидесятилетия грянул на меня как, может быть, последний — и все-таки — первый, по ощущению бесконечной радости, именно потому, что я здесь, в Москве, среди истинных друзей. Завтра же напишу нашим, как я дивно провела мой день восьмидесятилетия!

Жюльетта всегда посылала из Москвы друзьям открытки. Она покупала их пачками и именно с видом на Кремль. Эти послания иногда получались адресатами после ее возвращения, ибо почта в Париже частенько бастовала.

Жюльетта любила ходить по нашим магазинам, где всегда покупала для парижан русские подарки. Ее тянуло общаться с русскими людьми. Как-то однажды на Пресне, возле спортивного магазина, к ней подошли два парня, видимо приезжие:

— Бабуля, а где здесь можно купить водочки?

— Не знаю, миленькие, — улыбнулась Жюльетта, — я сама не здешняя.

— Та-а-ак. А откуда ты?

— А я из Парижа.

Парни остолбенели, а потом прыснули со смеху:

— Ну даешь, бабка! Из Парижа. Нет, ты посмотри на нее! Ты, бабуля, наверно, из Костромы, а не из Парижа. Ты погляди на себя!

— Правильно, миленькие, угадали! Я из Костромы, — вошла в тон Жюльетта. — Я же правнучка Ивана Сусанина!

Тут парни совсем опешили и, уходя, долго еще оборачивались, хохотали и вертели пальцем возле виска, видимо, принимая ее за ненормальную.

— Хочу на Байкал! — однажды вдруг заявила мне Жюльетта. — Хочу увидеть тайгу. Хочу искупаться в байкальской воде. — Она бредила этим Байкалом уже давно, а тут решила идти напропалую. — Меня в Париже эти эмигранты уверяли, что на Байкал ссылают только заключенных и что мне никогда в жизни не попасть туда. И я с ними поспорила на пари, что пошлю им открытки с Байкала. Вот будет здорово, если я выиграю!

Путевка на Байкал была куплена в Интуристе. Путешествие занимало всего пять дней. Самолет на Иркутск отправлялся с аэродрома в Домодедове в 3 часа ночи, в Иркутск прибывал в 5 часов дня по иркутскому времени, и к вечеру пассажиры на автобусе добирались до гостиницы «Байкал».

В день отлета мы с утра приехали в Москву. Был конец немыслимо жаркого июня. Жюльетта немедленно отправилась в парикмахерскую, потом приняла ванну и до самого вечера в возбуждении прикидывала, что ей взять с собой. К часу ночи было заказано такси. Но уже с одиннадцати часов вечера с чемоданчиком возле ног Жюльетта уселась возле телефона — ждать звонка диспетчера. Я посидела с ней, все убеждая ее не купаться в Байкале. Я еще от деда слышала в детстве, что там отчаянно холодная вода. Наконец, устав от всех этих переживаний, я ушла спать, пожелав ей счастливого пути.

В час ночи за Жюльеттой заехал шофер, и сквозь сон я слышала в раскрытое окно хрипловатые восклицания моей подружки, бурно реагирующей на появление шофера. Я представляла себе ее сияющие глаза и воркование по поводу Байкала и удивленную физиономию шофера, которому, видимо, уже не так часто ночью приходится возить романтичных энтузиастов на девятом десятке лет.

Утром пораньше я уехала на дачу, а в 10 часов утра мне позвонил муж Сергей:

— Можешь себе представить, что час назад звонила Жюльетта с аэродрома и весело сообщила, что из-за погоды рейс на Иркутск задержался до утра — над Сибирью шла гроза. «Но вы не беспокойтесь, — кричала она в телефон, — я отлично провела время, выспалась на диванчике, познакомилась с пассажирами, пила кофе в баре и сейчас иду в самолет, лечу на Байкал!»

Нужно себе представить ночь Жюльетты на аэродроме, в этом переселении народов: когда одни прилетают из Средней Азии и Кавказа, другие из Европы ждут пересадок. Тут и узбеки с ребятишками, и кавказцы с ящиками фруктов, тут и элегантные, спортивные иностранцы, и старые супруги с пледами из Скандинавии.

— Я отлично выспалась на скамейке, — рассказывала мне потом Жюльетта, — прикрылась газеткой «Советский Сахалин», кто-то завертывал в нее селедку, но свет в зале не гасят, и она мне здорово помогла. А под утро уборщица меня разбудила. Мы с ней поговорили. Она очень удивилась, что я москвичка, живу в Париже, а деды мои шведы. Так мы с ней славно побеседовали… В Иркутске вместо пяти дня я оказалась ночью, единственной пассажиркой, и тут меня посадили в автобус и повезли на Байкал. Что это была за дорога, описать невозможно — одни ухабы! Швыряло меня из угла в угол. Так я в своей жизни еще не ездила.