Шерил Стрэйд - Дикая

— Спасибо, — сказала я Джеффу, держа в руках «Роман». — Я обменяю его на книгу Фленнери О’Коннор, если хотите. Это потрясающая книга, — я едва удержалась от упоминания о том, что мне придется сжечь ее сегодня же вечером в лесу, если он откажется.

— С удовольствием, — ответил он, посмеиваясь. — Но думаю, что в этой сделке я останусь в выигрыше.

После обеда Кристин отвезла меня на станцию егерей в Квинси, но когда мы туда добрались, оказалось, что егерь, с которым я разговаривала, похоже, очень смутно представлял себе МТХ. Он не был на тропе в этом году, сказал он мне, потому что она до сих пор завалена снегом. И очень удивился, когда узнал, что я по ней шла. Я вернулась к машине Кристин и принялась изучать путеводитель, чтобы сориентироваться. Единственным местом, где разумно было вернуться на МТХ, оставалось пересечение его с дорогой в 22,5 километра к западу от того места, где мы стояли.

— Кажется, вот эти девочки могут что-то об этом знать, — заметила Кристин. Она махнула рукой вперед, в сторону парковки возле заправочной станции, где рядом с мини-автобусом стояли две молодые женщины, а на борту их машины было выведено краской название палаточного городка.

Я представилась им, а спустя пару минут уже обнимала на прощание Кристин и забиралась в кузов их машины. Девушки оказались студентками колледжа, которые работали в летнем лагере. Они собирались проехать прямо мимо того места, где МТХ пересекался с дорогой. Они сказали, что с удовольствием отвезут меня туда, если только я готова подождать, пока они закончат все свои дела. Я уселась в тени их машины на парковке, читая «Роман», пока они отоваривались в продуктовом магазине. Было знойно и влажно — настоящее лето, не такое, каким оно было в снегах еще сегодня утром. Читая, я настолько остро ощущала присутствие мамы и настолько глубоко ее отсутствие, что мне трудно было сосредоточиться на словах. И зачем я только высмеивала ее любовь к Миченеру?

Дело в том, что я тоже любила Миченера: когда мне было пятнадцать, я прочла «Дрифтеров» четыре раза. Одним из худших последствий потери матери именно в этом возрасте было то, что у меня осталось слишком много поводов для сожалений. Мелочей, которые безжалостно жалили меня сейчас. Все те моменты, когда я выказывала презрение к ее доброте, закатывая глаза или отшатываясь в ответ на ее прикосновения. Тот случай, когда я сказала ей: «Разве тебя не удивляет то, насколько я искушеннее в свой 21 год, чем ты была в том же возрасте?» Теперь при мысли о тогдашнем юношеском недостатке смирения меня тошнило. Я была высокомерной, заносчивой кретинкой — и в разгар всего этого моя мама умерла. Да, я была любящей дочерью, да, я заботилась о ней, когда это было важно, но я могла бы стараться лучше. Я могла бы быть той, кем умоляла назвать меня: лучшей дочерью в мире.

Читая, я настолько остро ощущала присутствие мамы и настолько глубоко ее отсутствие, что мне трудно было сосредоточиться на словах. Я была высокомерной, заносчивой кретинкой — и в разгар всего этого моя мама умерла.

Я захлопнула книгу и сидела, почти парализованная сожалениями, пока девушки не появились снова, катя перед собой тележку. Мы вместе загрузили их сумки в кузов. Они были на четыре или пять лет моложе меня, волосы и лица — сияющие и чистые. Обе были одеты в спортивные шорты и маечки на лямках, а их щиколотки и запястья украшали цветные косички из сплетенных ниток пряжи.

— Знаешь, мы тут разговаривали о тебе… Это так опасно — идти по горам одной, — сказала одна из них, когда мы покончили с погрузкой.

— А что об этом думают твои родители? — поинтересовалась другая.

— Ничего не думают. Я имею в виду… у меня нет родителей. Моя мама умерла, а папы у меня нет — точнее, теоретически он у меня есть, но только не в моей жизни. — Я забралась в мини-вэн и принялась заталкивать «Роман» в утробу Монстра, чтобы не видеть растерянность и неловкость, омрачившие их солнечные лица.

— Ого, — протянула одна из них.

— Да уж, — поддакнула вторая.

— В этом есть и одна положительная сторона. Я свободна. Могу заниматься, чем хочу.

— Ага, — сказала та, которая в первый раз протянула «ого».

— Ого, — пропела та, которая в прошлый раз сказала «да уж».

Они забрались на передние сиденья, и мы тронулись с места. Я смотрела в окно, на проносящиеся мимо высокие деревья, и думала об Эдди. Я чувствовала себя немного виноватой, что не упомянула о нем, когда девушки расспрашивали о моих родителях. Он стал для меня просто старым знакомым. Я все еще любила его — как полюбила сразу же, с первого взгляда, когда увидела, когда мне было десять лет. Он был не похож ни на одного из мужчин, с которыми встречалась моя мать после развода с отцом. Большинства из них хватало всего на пару недель; каждого, как я быстро поняла, отпугивал тот факт, что связаться с моей матерью означало одновременно связаться и со мной, Карен и Лейфом. Но Эдди полюбил нас, всех четверых, с самого начала. В то время он работал на фабрике, выпускавшей автозапчасти, хотя по профессии был плотником. У него были мягкие голубые глаза, острый германский нос, каштановые волосы, которые он убирал в конский хвост, спускавшийся до середины спины.

В тот первый вечер, когда мы познакомились, он пришел ужинать к нам в Три-Лофт — многоквартирный дом, в котором мы жили. Это был уже третий многоквартирный дом, который мы сменили после развода родителей. Все эти «меблирашки» были расположены на расстоянии не больше километра друг от друга в Часке, городке примерно в часе езды от Миннеаполиса. Мы переезжали каждый раз, когда маме удавалось найти квартиру подешевле. Когда Эдди пришел, мама еще готовила ужин, и он принялся играть с Карен, Лейфом и мной на небольшом островке газона перед нашим домом. Он гонялся за нами, ловил, поднимал на вытянутых руках в воздух и встряхивал, говоря, что сейчас посмотрит, не вылетят ли из наших карманов какие-нибудь монетки. Если они вылетали, он подхватывал их с земли и убегал, а мы бежали за ним, вопя от той особенной радости, которой были лишены всю жизнь, потому что нас никогда не любил ни один мужчина. Он щекотал нас и наблюдал, как мы проделывали танцевальные па и крутили «колесо». Он учил нас замысловатым песенкам и сложным фокусам с руками. Он «крал» наши носы и уши, а потом показывал их нам, просовывая кончик большого пальца между остальными, а потом, пока мы хохотали, «возвращал» их обратно. К тому времени как мать позвала нас за стол, я была настолько очарована им, что совершенно расхотела есть.

Я бунтовала, но в конечном счете у меня не осталось никакого выбора, кроме как принять то, чем стала моя семья — она перестала быть семьей.

В нашей квартире не было столовой. Там были две спальни, одна ванная, а также гостиная с маленькой нишей в углу, где разместились рабочий кухонный столик, плита, холодильник и пара шкафчиков. В центре комнаты стоял большой круглый деревянный стол, чьи ножки были подпилены так, что в высоту он был только по колено. Мама купила его за десять долларов у людей, которые жили в этой квартире до нас. Чтобы пообедать или поужинать, мы садились на пол вокруг этого стола. Мы говорили, что мы — китайцы, не зная, что на самом деле это японцы едят, сидя за низкими столиками на полу. В Три-Лофт не разрешалось иметь домашних животных, но мы все равно их завели — собаку по кличке Киззи и канарейку Канари, которая летала на свободе по всей квартире.