Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

– Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно. Отсюда взлет и тот широкий отклик, какой нашло творчество Шукшина в сердцах многих тысяч людей. А иные из нас, будь то крупный режиссер или писатель, боятся подчас: ах, как подумает о нас княгиня Марья Алексеевна или еще кто-то. В угоду мнению лишаемся какой-то важной художественной ценности, принципиальной детали, что делает образ неправдоподобным. Может, так и спокойнее, но настоящего произведения не создашь. У нас сегодня праздник. Как у хлеборобов праздник урожая. Поработал, попотел, потрудился – теперь пожинаешь плоды. Так все сделано или не так – это другой вопрос. Не может быть, чтобы о книге, о любом ином явлении искусства существовало одно мнение. Кто-то хвалит, кто-то высказывается явно критически – тут требовать единодушия нельзя. Для меня важно одно: если найдет этот фильм сочувствие и благой отклик в сердцах тех, кто воевал, мы будем считать, что наше дело сделано. Было бы не совсем верно говорить, что это поклон тем, кто погиб. Здесь есть, конечно, доля правды. Но это прежде всего поклон живым. Живым, которых уже остается очень мало. На днях получил я из Саратова, от ребят из промышленно-педагогического техникума, мою книгу, которую читал Гагарин, и копию его экзаменационной работы по ней. Это уже история, а ведь он учился по «Поднятой целине». И я подумал: вот еще одно подтверждение того, что стареем, что время не ждет. Давайте же торопиться, дорогие друзья!

В заключение вечера Шолохов еще раз поздравил весь коллектив, создавший фильм «Они сражались за Родину», с праздником свершения, с праздником сделанного, завершенного. Это великое дело, это чувство освобождения творческого. По всему было видно, что не очень-то хотелось расставаться Михаилу Александровичу с теми, кто за время работы над фильмом стал близким и дорогим, но всему приходит конец. Снявшись на память со съемочной группой, Шолохов уехал. Мы еще долго не расходились, вновь и вновь вспоминали то, что услышали и увидели в тот вечер. Прав Анатолий Калинин: грандиозно, непостижимо. А рассказанное здесь – только малая часть увиденного и услышанного».

Этот очерк был опубликован дважды: в книге «Родные судьбы». Издание второе, дополненное (М.: Современник, 1976) и в книге «Мятежная душа России» (М.: Советская Россия, 1986).

И, вспоминая, жалею о том, что не было записи этой встречи. Правда, напротив меня за столом сидел журналист из Ростова, специальный корреспондент «Литературной газеты», и записывал на магнитофоне, но эта запись так и не появилась в печати.

И еще жалею, что не поддался уговорам А.В. Калинина, просто подталкивавшего меня к группе Бондарчука, которая расположилась перед фотографами с М.А. Шолоховым в центре.

– Идите, Виктор Васильевич, снимитесь на память. Такое, может, не повторится.

Но я заколебался. Вроде бы Шолохов при встрече узнал меня, остановился, протянул руку, а потом дружески обнял, и мы расцеловались; но он изъявил желание сфотографироваться с киношниками, думал я, буду непрошеным, неприглашенным. И что-то удержало меня от этого, а всего лишь несколько шагов отделяло от этой группы. Может, ждал приглашения от самого Михаила Александровича? Не знаю...

В середине 1996 года позвонил мне главный редактор журнала «Источник», успевший привлечь наше внимание острыми и очень серьезными публикациями «Из Архива Президента Российской Федерации», и спросил:

– Виктор Васильевич, вы помните свое письмо в ЦК КПСС в августе 1976 года?

– Конечно! Еще бы мне его не помнить! Оно написано в один из самых тяжелейших периодов моей литературной деятельности.

– Так вот мы его хотим опубликовать, если вы не возражаете.

Я не возражал. И тут же вспомнились события тех лет после выхода книги «Родные судьбы» в 1976 году. Несколько раньше, в 1974 году, «Родные судьбы» вышли в обескровленном и урезанном виде: цензуpa сняла статью-очерк «Герои Булгакова», примерно пять с половиной листов, можно сказать, хребет книги, на котором все держалось. Вспоминаю, что я очень волновался за сборник, цензура слишком долго держала в своем плену, я постоянно спрашивал Валентина Сорокина о судьбе сборника, он постоянно утешал меня, уговаривал не беспокоиться, все идет нормально, скоро, скоро... И вот его телефонный звонок в редакцию «Литературной России», где я в то время работал зав. критикой, попросил приехать в издательство. Зачем? Он не сказал. Я что-то почувствовал, тревожно забилось сердце, тут же собрался, приехал, он очень внимательно, даже ласково поздоровался со мной. Как больного, осторожно усадил меня, предложил кофе. Тут не до кофе, я уже не сомневался в том, что он скажет, но все еще надеялся, что мои мрачные предчувствия не сбудутся.

– Ты мужайся, Витя, цензура сняла твоего Булгакова, но мы дадим массовый тираж, ты ничего не потеряешь.

Я с ужасом смотрел на него.

– В деньгах по крайней мере, – тут же добавил Сорокин.

Я поднялся и отошел к окну, и слезы невольно покатились по щекам, как я ни старался сдержать свои чувства. Мне стыдно сейчас вспоминать о своей слабости, неловко и писать об этом, но такой силы был удар, что и до сих пор при воспоминании об этом драматическом для меня эпизоде сердце мое учащенно начинает биться. Столько возлагалось надежд на эту статью.

– Витя, – понимая мое состояние, тихо произнес Валентин Сорокин, – клянусь тебе, что мы переиздадим твою книгу с этой твоей работой. Я ничего не мог сделать на этот раз, дошло до главного цензора, он-то и приказал снять.

Да, было время, что против цензуры никто не мог выступить.

Но время шло, разговоры о вмешательстве цензуры широко разошлись по нашим литературным кругам, началась борьба за восстановление книжки в полном объеме. И книжка вышла в 1976 году, как и замышлялось. И на этом настояло издательство благодаря Валентину Сорокину.

И что тут началось – просто трудно сейчас представить. Меня трепали, как только могли. Я чуть ли не предатель, знал, что подкидываю гнилой материал, и молчал. Предлагали писать объяснительные записки, в которых нужно только признать свои ошибки. Какие ошибки? В чем я ошибся? Ну что тебе стоит, Виктор Васильевич, уговаривал меня главный редактор Главной редакции художественной литературы Комитета по печати РСФСР Петр Александрович Карелин, написать, что ты не знал о Слащове всей правды, что он действительно повесил в Краснодаре нескольких рабочих...

Ну что я мог возразить? Не в Краснодаре, а в Симферополе...

А дело приобрело столь острый драматический разворот только потому, что Воронцову, помощнику Суслова, доложили, что в такой-то книге реабилитировали Слащова. Ну, Суслов просто пришел в ярость и приказал уничтожить весь тираж книги. Свиридов, председатель Комитета по печати РСФСР, попросил дать письменное распоряжение; тогда Воронцов позвонил председателю Комитета по печати СССР и предложил ему распорядиться об уничтожении тиража, но он тоже отказался! И тут я написал письмо М.В. Зимянину, которое и опубликовано в «Источнике».