Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

Но вот в «Литературной газете» появляется статья Петра Николаева «Освобождение»... От чего?». Статья острая, в некоторых своих позициях вполне справедливая и безусловно честная. Здесь у меня не возникает никаких сомнений... Но статья поспешная, непродуманная и – главное – во многом бездоказательная.

В частности, Петр Николаев утверждает, что статья Михаила Лобанова – это «феноменальный пример почти безоговорочного критического нигилизма по отношению не только к большой литературе, но и к истории, а заодно и к теории литературы, апробированной исторически. Впрочем, она не случайна в литературной практике автора, но почти уникальна в современной критической мысли.

Коллективизация в сущности своей была необходимым историческим актом революционной перестройки. О практических издержках этого акта историческая наука и литература сказали достаточно ясно, но сущность не подверглась сомнению.

Однако ни эстетика, ни социально-нравственные взгляды М. Лобанова не позволяют ему принять историческую аксиому. На разном материале, с разных сторон, но всегда в единой – иронической – стилевой тональности он подвергает ее сомнению.

Индустриализация? Подумаешь».

Петр Николаев выдвигает серьезное политическое обвинение, а аргументов нет, доказательства этого серьезного обвинения просто смехотворны, зыбки. «Деревня потрясена увиденным трактором...»

«Нетрудно догадаться, куда клонит автор. Во-первых, нечего особенно гордиться послереволюционной индустриализацией страны. Во-вторых, и сама по себе индустриализация не заслуживает восторгов».

Нетрудно догадаться. А зачем же строить необоснованные догадки? Критик, полемизируя с какими-то положениями другого критика, не может строить догадок, он должен стоять на платформе фактов... А если Лобанов иронизирует по поводу трактора – «фордзона», то это еще не означает отрицание индустриализации, тем более коллективизации – ведь «фордзоны»-то мы не сами производили, а покупали за границей... Так что тут Петр Николаев допускает произвольное толкование мыслей своего коллеги, допускает передержки для доказательства несуществующей позиции Михаила Лобанова.

А ведь обвинения-то весьма серьезные... Если им поверить на слово, то можно легко и дров наломать...

Столь же неубедителен Петр Николаев и тогда, когда приписывает Лобанову взгляды Николая Страхова и «почвенников» прошлого века, не разделявших стремление революционных шестидесятников поднять уровень крестьянского сознания до уровня мышления передовой интеллигенции...

Опять Петр Николаев делает столь сокрушительный вывод на основе догадок и передержек... Ничего подобного в этой статье не обнаруживается...

Петр Николаев, заключая свою статью, призывает Лобанова вспомнить «нормы литературной полемики». И тут я совершенно согласен: у Лобанова есть крайности в полемике, от которых ему необходимо освободиться. Но не меньше эти слова нужно адресовать и самому Петру Алексеевичу Николаеву, грубо нарушившему эти самые нормы полемики. Если мы не будем соблюдать нормы полемики, то мы ничего не достигнем в нашей общей созидательной работе».

Вот такое выступление я подготовил на парткоме. Но промолчал по указанию Феликса Кузнецова. А сейчас горько вспоминать об этом! Ох, какое несчастье изменять самому себе.

И еще один эпизод, о котором неловко вспоминать и который повлек за собой целую цепь неблагополучных для меня чувств и переживаний.

К столетию Алексея Николаевича Толстого вышли две мои книги: «Заволжье. Документальное повествование» в «Современнике» и «Судьба художника. Жизнь. Личность. Творчество» в издательстве «Художественная литература», итог моей многолетней работы по изучению и сбору биографических документов о жизни и деятельности любимого писателя.

В группе писателей и ученых принимал участие в вечерах, посвященных этой знаменательной дате в отечественной культуре: в Библиотеке иностранной литературы познакомился с директором – дочерью Косыгина, милой, умной, очаровательной женщиной, достойной своего великого отца, а в ВТО меня пригласили председательствовать на вечере, посвященной этой же дате. Сюда приехали сыновья А.Н. Толстого – Никита и Дмитрий, его знакомые, внучки, внуки. Выступал, дарил свои книги, предоставлял слово всем желающим. Помню, Никита рассказывал о дуэли Алексея Толстого с Гумилевым, при этом выдавал все это за неизвестное, в то время как у меня в «Заволжье» этот эпизод подробно был описан в главе «Дуэль», как-то неловко все это было слушать, но ничего не попишешь – нужно было соблюдать правила игры, а ведение такого вечера – это конечно же игра. Из разговоров я понял, что семья А.Н. Толстого не читала моих сочинений об отце и деде. А догадавшись, я подарил Никите Алексеевичу свою книгу «Судьба художника», прекрасно изданную, на превосходной бумаге и пр. и пр. Не раз я пожалел об этом...

Торжественная часть вечера окончена, я собираю свои бумажки, на сцену, тяжко хромая, поднялась старенькая женщина, подходит ко мне. Я добродушно отвечаю на ее приветствие.

– Я – Марианна Алексеевна Толстая, Виктор Васильевич, дочь Софьи Дымшиц, вы знаете о моем существовании... – очень агрессивно начала эта старушка. – Вы даже не упомянули в своих книгах об этом периоде жизни моего отца, как будто нас с мамой и не было.

– Не могу с вами согласиться, уважаемая Марианна Алексеевна! Вы держите в руках «Судьбу художника», только что вышедшую в «Худлите», а чуть раньше в издательстве «Современник» увидела свет моя книга «Заволжье», в которой говорится о первых тридцати годах жизни Алексея Николаевича, и вот в той книге очень много страниц отведено на описание почти семейных отношений Софьи Дымшиц и графа Толстого.

– Да? У вас, значит, две книги о моем отце?

– Значит, Марианна Алексеевна, вы и книгу «Алексей Толстой», вышедшую в популярной серии «Жизнь замечательных людей» 150-тысячным тиражом, не читали... Это печально, а я все удивляюсь, приходит много писем, а от вас ничего...

Кажется, мне удалось успокоить Марианну Алексеевну Дымшиц, рожденную вне брака, хотя Алексей Николаевич и пытался узаконить свои отношения с красавицей Софьей Дымшиц, но высочайшего соизволения на брак так и не получил.

Я, повторяю, часто бывал у Людмилы Ильиничны Толстой, слушал ее рассказы о живом Толстом, его характере, его привычках, о безмерном хлебосольстве... Мне не раз намекали во время работы над этой книгой, что необходимо поговорить с сыновьями, с Марианной, побывать на квартире, где он жил с семьей после возвращения из эмиграции, но что-то удерживало меня от знакомства с этой семьей. Однажды на мой вопрос, почему Никита и Дмитрий не были на фронте, как все их ровесники, Людмила Ильинична сказала: