Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

Автор повести создает глубокий и многогранный образ девушки душевно чистой, убежденной в правоте революционных идеалов, активно их отстаивающей, но попавшей на какое-то время под дурное влияние, понявшей весь трагизм своего положения и обретшей свое подлинное лицо и счастье. Но сколько ей «пришлось пережить, проголодать, перестрадать» за четыре года учебы в Москве. Сколько утрачено простого, человеческого в ее душе: не влечет ее к себе жизнь, простая, будничная, с чарующими запахами весны, лета. Она утратила способность молодо плакать, молодо смеяться, как это было раньше, равнодушно смотрит она на окружающую жизнь, видя перед собой только серое, ничего не говорящее пространство, на котором стоят, движутся ничего не говорящие ее зрению предметы, вещи, люди. «Почему это? Отчего?» – задает она себе вопросы. И не находит ответа. В таком драматическом положении она оказалась после четырех лет учебы в университете. Вот принесут ребята анаши, накурится, тогда ей станет весело, будет бездумно покачиваться из стороны в сторону и безудержно хохотать.

Все, кажется ей, кончилось, жизнь прошумела и ушла, ненужная и бесполезная. Ее «зацеловали, захватали, замусолили». Она упала с «огненных крыльев времени» и спокойно лежит в «грязном болоте». Но спокойно ли? В мучительных раздумьях она провела всю ночь, то надеясь с помощью анаши снова уйти в мир бесшабашного веселья, то со всей обнаженностью думая о том, что ведь не все потеряно, ведь ее только силой затянули в это болото, опутали паутиной плесени, стоит только встряхнуться, крепче упереться ногами в землю, взглянуть на небо, как сразу станет чище и радостнее на душе, вспомнятся сельские комсомольцы, их хорошее к ней отношение, вспомнятся ребята, которые добровольно ушли на фронт и сложили свои головы за пролетарскую революцию. Она была веселой, озорной и целомудренной, а стала такая, что потеряла всякий вкус к красоте, молодости.

И только появление Петра, большого, сильного, чистого в своих поступках и желаниях, вернуло ее к подлинной жизни – в ее душу снова вошла способность радоваться необыкновенной весне и плакать счастливыми слезами. И вот этого в прошлом деревенского активиста, комсомольца, ныне крепкого и честного партийца жизнь сталкивает с Исайкой Чужачком: «Глядя и изучая Исайку Чужачка, трудно было пересчитать все цвета его замечательной фигуры, а также было совершенно невозможно понять логику его мыслей, так как в нем сочетались все чувства, все мысли, все темпераменты, как он любил всегда и весьма серьезно выражаться, «интернационального свойства».

Именно Исайка Чужачок произносит здесь речи «о половом вопросе и о свободной любви». «Новая любовь, – по его словам, – это свободная связь на основе экономической независимости и органического влечения индивидуумов противоположного пола». Собравшиеся здесь не очень-то поверили ему, отнеслись к его словам иронически. Но это ничуть не смущает оратора: «Я интернационален, а потому не только в любви, а и в общих вопросах хорошо разбираюсь. А в городе Полтаве меня маленьким Троцким называли». «Другие скажут, – продолжал оратор, – что новая любовь безнравственна, но ведь, как известно, всякая мораль классовая, а потому и безнравственна она только с буржуазной точки зрения...» Исайка Чужачок призывает отбросить старые формы любви, – отбросить верность, чистоту. Только сиюминутное влечение должно определять отношение между мужчиной и женщиной – вот главное, к чему призывал «маленький Троцкий» из Полтавы. И на какое-то время ему удалось внушить эти безнравственные взгляды на любовь и брак отдельным группам студенческой молодежи, начавшим устраивать афинские ночи. На одной из таких гулянок и встретился Петр с Чужачком.

Эту гулянку Татьяна устроила для того, чтобы показать Петру, какая она скверная и безвозвратно погибшая. Но ожидаемого веселья от этого она не получила. Страшная, мучительная тоска вошла в ее сердце, и она хорошо почувствовала, что дальше так не может продолжаться, нужно снова попытаться выйти на твердую дорогу, на которую она вступила еще в семнадцатом году и так счастливо шла до двадцать третьего года.

И с этого началось прозрение. Она рассказала Петру о том счастье, которое она испытала в Москве, работая среди фабрично-заводской молодежи («Пусть попробует кто-нибудь сказать мне скверное про деревенскую, про заводскую молодежь, что она развратна, распущена, я ему собственными руками выдеру глаза»). Но вот ее перевели работать в ячейку одного университета. Здесь-то она и столкнулась с чуждыми идеями, принципами, поступками. Она попала, по ее словам, в обывательское болото, которое «сверху красно, как редиска, а внутри трухляво и вонюче». Ее исключили из партии как дочь деревенского кулака после одного бурного собрания, где она оказалась «единственной защитницей старой ленинской гвардии». Правда, райком ее восстановил, но с этого началось ее падение, она надломилась в борьбе, не смогла противостоять тем насмешкам, которыми награждали ее за целомудренное поведение с ребятами, стали публично называть ее мещанкой. И настолько затравили, что пришлось ей принять предложение одного видного работника комсомола, и она без любви сошлась с ним. Потом сошлась с другим, потом – с третьим.

Она рассказывала об этом Петру, и он видел, что она терзается, страдает от неправого образа своей прежней жизни, и эта исповедь ее убедила Петра, что все это наносное, что душа ее по-прежнему остается здоровой, нужно только смыть накопившуюся чужую грязь.

Сергей Малашкин, зорко всматриваясь в болезненные явления, которыми были поражены, словно язвами, отдельные группы молодежи, напоминает своей повестью о том, что некоторые, даже хорошие товарищи, у которых начинает рябить в глазах, «видят перед собой только три корявых уродливых ветлы и, не видя дремучего красного леса, что растет кругом, кричат: лес плохой, никуда не годный». «Надо видеть не три ветлы, а больше» – в этих словах Тани Аристарховой гражданская художническая позиция писателя-коммуниста.

На последних страницах повести Таня глубоко страдает от того, что не может дать своему любимому Петру всей полноты взаимного счастья. А главное, она с ужасом почувствовала, что не может стать матерью. «Тело затаскано, замызгано, заплевано до него другими, которых я никогда не любила, но которые выпили, высосали все мои соки, вытравили всю мою красоту, а главное, то драгоценное подсознательное чувство «мать», которое я осторожно со страшной бережливостью гордо несла в жизнь, несла так, как из века в век несла и несет каждая девушка». И не только в этом трагедия. Она перестала чувствовать связь с землей, с небом, с каждым стебельком травы, с каждой птицей, с каждой маленькой букашкой. Этот разрыв с природой потряс ее до глубины души. Осознав это, она пришла к убеждению, что не стоит жить на земле. К счастью, покушение на жизнь не удалось. Таня уехала работать на Север, а через несколько месяцев, много передумавшая и пережившая, вернулась к Петру возрожденная и обновленная.