Коллектив авторов Биографии и мемуары - Марк Бернес в воспоминаниях современников

— Я извиняюсь, но почему так мало ваших концертов объявлено в нашем городе, или вы чему-нибудь обижены на Одессу?..

— Скажите, а концерт будут давать по телевизору, чтобы не потеть в этой душегубке, именуемой филармонией?

— Марк Наумович, извините за нескромный вопрос: на какой улице вы родились? Что? Вы не одессит?! Перестаньте сказать. Я лично знаю сто человек, которые с вами в одной школе учились!

Чтоб избавиться от этой «пресс-конференции», пришлось снова укрыться в гостинице.

У входа швейцар передал мне свежую газету и тихо сказал:

— Постарайтесь, чтоб Бернесу этот номер на глаза не попадался.

На видном месте газеты чернел заголовок статьи: «Искоренить пошлость в музыке».

В коридоре Марк сказал:

— Уж очень хороший сегодня день, и настроение у меня подозрительно прекрасное. Как бы чего не случилось…

Я держал за спиной газету, не зная, как быть. Может, лучше показать, ведь все равно узнает. Нет, прочту-ка я прежде сам, а там решу. Придумав какой-то повод, я покинул Марка и по дороге к себе в номер прочел статью о Бернесе. Там писалось: «Пластинки, „напетые“ им, распространены миллионными тиражами, являя собою образец пошлости, подмены естественного пения унылым говорком или многозначительным шепотом. Этому артисту мы во многом обязаны воскрешением отвратительных традиций „воровской романтики“ — от куплетов „Шаланды, полные кефали“ до слезливой песенки рецидивиста Огонька из фильма „Ночной патруль“».

Не успел я зайти в свой номер, как раздался телефонный звонок:

— Я тебе говорил, Юра, что у меня подозрительно прекрасное настроение. Такое у меня бывает всегда перед какой-нибудь неприятностью. Зайди ко мне — прочитаешь в центральной газете, какой я пошляк.

Когда я возвратился в номер к Бернесу, там уже было полно людей. Все возмущались неправильной оценкой творчества артиста, создателя стольких патриотических, истинно советских песен. А «Шаланды» он в концертах никогда не пел. Эта песенка была спета в фильме «Два бойца» пятнадцать лет тому назад, так зачем же через столько лет клеймить позором не авторов фильма, а исполнителя?

Марк сидел в кресле молча, был очень бледен и, когда страсти угомонились, тихо сказал:

— Самое обидное, что автор статьи от имени народа навсегда предлагает мне расстаться с песней. Вот чем заканчиваются суждения о моем пении: «В народе всегда считали запевалой того, кто обладает красивым голосом и истинной музыкальностью. Почему же к исполнению эстрадных песен у нас все чаще привлекают безголосых актеров кино и драмы, возрождающих к тому же пошлую манеру ресторанного пения?»

В это время вбежал в комнату возбужденный администратор филармонии и сообщил, что в редакцию пойдет нескончаемый поток писем из Одессы. Люди «поголовно возмущены» тем, что «Шаланды, полные кефали» названы воровской песней. Он же поклялся здоровьем своей матери, что сегодня в концерте Марк будет иметь успех самый большой в своей жизни…

Когда наступило время обеда, Марк попросил меня устроить так, чтобы мы пообедали у меня в номере, — ему стыдно идти в ресторан — там много народу.

За обедом, да еще после стопки, у меня появилось неимоверное красноречие. Впрочем, уговорить Марка выпить «для поднятия духа» хотя бы рюмку вина мне не удалось. Зато я его окончательно убедил, что история с газетой — это легкий щелчок по сравнению с тем, как в период культа личности мордовали Зощенко, Шостаковича, Прокофьева, Довженко, Лукова. А эта статья — последний слабый отголосок того времени и, самое главное, это не директива, не постановление, а просто частное мнение автора статьи. Потом привел в пример художников, у которых в подобных случаях появлялась хорошая творческая злость и желание делом доказать свою правоту. Закончил обед тостом: «За одного битого двух небитых дают!»

Я провел Марка в номер, чтобы он полежал, постарался уснуть перед предстоящим концертом. Мне казалось, что свою миссию доброго друга я выполнил блестяще. Бледность с его лица сошла, появилось что-то похожее на улыбку. Не знаю, как Марк, но я, придя в номер, заснул моментально. Волнение и выпитое за двоих вино дали себя знать.

Как только я уснул, раздался телефонный звонок:

— Извини, что разбудил… Очень прошу, приди ко мне как можно скорее…

Захожу к Марку. Он лежит в постели. Лицо серого цвета.

— Почему не спишь?

— Плохое снотворное мне принесли…

Он показал на «Комсомольскую правду», лежавшую рядом на стуле. На третьей странице фельетон: «Звезда на „Волге“». Не касаясь творчества артиста, фельетонист показал его в быту: хулиган, бабник, возомнив себя звездой первой величины, пренебрегает всеми нашими законами и порядками. Катая по Москве на «Волге» девушек (одну высадил и сразу же посадил другую), он, не глядя на красный свет светофора, на полном ходу прорывается через толпы перепуганных прохожих, а милиции кричит: «Прочь с дороги, а не то задавлю!»

— Ну, как тебе нравится моральный облик певца-пошляка? — спросил он меня.

— Ты знаешь, авторы перестарались. Настолько сгустили краски, что потерялось правдоподобие. По-моему, мало кто поверит, что ты такой гнусный человек, как они пишут.

— Поверят!.. Очень многие поверят… Теперь я не могу выйти на эстраду… В каждом взгляде зрителя я прочту одну и ту же мысль: «Поешь о хороших людях и добрых делах, а сам-то ты каков?» Кончилось мое пение! — он схватился за сердце, скривившись от боли.

— Достань-ка мне, дружище, валидола…

Я принес валидол. Вызвал врача.

— Дела неважнецкие, — заключил он после осмотра больного. — Не подниматься с постели. На сегодняшнюю ночь я пришлю опытную сестру, а утром приду сам.

Но не успел профессор выйти из номера, как Марк соскочил с постели и начал умолять меня первым поездом отправить его в Москву.

— Мне надо быть одному. Мне стыдно смотреть людям в глаза. Я не могу выносить этих сочувственных взглядов. Мне хочется каждому встречному рассказать, что я совсем не такой, как обо мне написали. Ведь это все не так…

По интонации и решимости, с какой он это все высказал мне, я понял, что уговаривать его остаться в Одессе бесполезно. Я отправился на вокзал доставать билеты. Дело было нелегким, потому что с Марком должен был уехать его музыкальный ансамбль. Но мне посчастливилось не только обеспечить всех билетами, но достать четыре места в одном купе, так что Марку предстояла дорога в окружении своих людей — музыкантов, без посторонних попутчиков со взглядами сочувствия.

Марк уходил из гостиницы в темных очках, низко опустив козырек кепки. Возле филармонии стояла толпа разочарованной публики. Объявление сообщало: «В связи с болезнью М. Бернеса концерты отменяются».