Сергей Андреев-Кривич - Повести о Ломоносове (сборник)

– Изготовить указ…

В руках Теплова мелькнул исписанный печатным почерком лист.

– Прожект указа, ваше сиятельство, уже готов.

– Перо!

Гусиное остро отточенное перо мелькнуло в руках Теплова.

Гетман подписал указ, надел ленту с ключом, кафтан. Все склонились. Он вышел.

После «великого шума» в академии Ломоносов от крайней горести второй день болел: лежал в постели молча, почти не отвечая на вопросы Елизаветы Андреевны, только гладил Леночку по голове, когда та прижималась к его небритой щеке, и вздыхал. На третий день прибыл синодский служка с извещением о вызове Ломоносова в Синод. Ломоносов не поехал. Служка явился вторично, прорвался в спальню, поклонился в пояс:

– Святейший синод требует вас к ответу.

Пришлось ехать. Ехал молча; на ухабах, когда встряхивало, хватался за сердце.

В царствование Елизаветы Петровны церковь, введенная Петром I в рамки «духовного регламента», составленного по его указаниям Феофаном Прокоповичем*, когда черному духовенству* под страхом телесного наказания было запрещено писать книги, делать из них выдержки или иметь в кельях чернила и бумагу, а белому* – «мешаться в светские дела», вновь стала воинствующей и обрела силу. Монастырям были возвращены, правда ненадолго, все отобранные Петром земельные владения. Знаменитая своим фанатизмом и изъятая ранее из обращения книга Яворского «Камень веры» стала весьма модной, а Синод получил полную свободу в деле преследования и конфискации неугодных ему произведений.

Петербургское высшее общество во главе с первым кавалером Иваном Ивановичем Шуваловым уже было значительно заражено идеями Вольтера*, которому Елизавета Петровна даже намеревалась заказать написание истории Российского государства. Вельможи иронически относились к «неистовым попам», однако никто не решался говорить об этом вслух.

И вдруг в 1757 году по всему Петербургу стали ходить стихотворные списки под названием «Гимн бороде», причем имелась в виду не просто борода, а борода церковная: «Козлята малые родятся с бородами, как много почтены они перед попами», – и не церковная борода вообще, а именно холеная борода фактического главы Святейшего синода – архиепископа новгородского Дмитрия Сеченова.

В сводчатой полутемной комнате, за длинным столом, в высоких креслах восседали архиереи. Тяжелое черное распятие висело на стене. Древний писец сидел в углу перед толстой книгой, оправляя заплывшую свечу. Председательствовал неистовый в вере Дмитрий Сеченов.

Рядом сидели петербургский архиепископ Сильвестр Кулябко и вятский – Варлаам.

Ломоносов, тяжело ступая, вошел, согнувшись, в низкую горницу, поклонился, сел.

Сеченов погладил холеной рукой длинную расчесанную бороду, сказал строго:

– Слава Господу Богу нашему Иисусу Христу во веки веков!

Ломоносов мрачно ответил:

– Аминь!

– Ведомо ли тебе, раб Божий, что во многих списках пашквиль, именуемый «Гимн бороде», по городу ходит?

– Ведомо.

– В том пашквиле про бороду, коя есть знак христианского благочестия, поносно сказано… – Архиепископ глянул на свою бороду и снова погладил ее.

Ломоносов молчал. Сосед Сеченова, архиепископ Сильвестр Кулябко, тыча пальцем в список, подхватил:

– Здесь сказано:

А далее автор оного пашквиля как против земного царствия восстает, тако и на Небесное хулу возводит:

Тощий иконописный Варлаам закончил дискантом, покачивая головой и вздыхая:

И, глядя на Ломоносова, спросил: – Каких же это мнений ложных – не о духовных ли особах тут речь?

Ломоносов молчал.

Сеченов встал, выпрямился грозно.

– Оный пашквиль, как из слога явствует, не от простого, а от ученого человека и чуть ли не от вас самих произошел. Такому сочинителю надлежит ожидать казни Божьей и отлучения от церкви.

Ломоносов оглядел всех своим ясным взглядом, на лице его мелькнула тень улыбки.

– Наука тут ни при чем. Нездраво рассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю вымерить циркулем. Таков же и в богословии учитель, если он думает, что по Псалтырю можно судить об астрономии и химии. В сатире сей о Боге и религии речи нет, а токмо толкуется, что иной дурак, длинной бородой прикрываясь, к наукам привязывается.

Сеченов вскочил.

– Кто же сему пашквилю автор?

Ломоносов встал.

– Я!

Архиереи ахнули, воздели руки, потом пошептались. Встал Сеченов, сказал грозно:

– Святейший синод ходатайствовать будет перед ее величеством о том, чтобы оный пашквиль публично сжечь под виселицей рукой палача, а автора его отлучить от церкви.

Ломоносов побледнел, потом сказал глухо:

– Ныне не времена Никиты Пустосвята*, и от столкновения с наукой церковь только великое ущемление получить может.

Вышел твердой походкой, но, когда сел в карету, сразу осунулся, невольно опустил голову…

Дома Елизавета Андреевна и Леночка ждали его с волнением – чувствовали, что решается судьба отца и всей семьи. По тому, как он вошел, поняли: плохо. Он рассеянно огляделся, пошел сразу в спальню. Вдруг увидел в руках у Елизаветы Андреевны большой, с сургучной печатью пакет. Не зная, как быть, она то смотрела на пакет, то хотела его спрятать. Ломоносов спросил усталым голосом:

– Откуда?

– Из дворца, офицер доставил.

Взял пакет, разорвал, прочел дважды, строчки в глазах его прыгали.

«За многие продерзости и нарушение устава приказываем академика Ломоносова Михайлу Васильевича от конференции отставить и впредь его туда не пущать.

Сел, уронил письмо. Устало провел рукой по лицу.

– Ну что же, враги мои торжествуют. Устал, Лизонька, сделай-ка пуншу горячего.

Леночка подняла письмо, пробежала глазами, вскрикнула, заплакала, схватила большую руку отца, поцеловала.

Слезы показались у него на глазах. Он положил руку на ее голову.

– Помни, Леночка, кто хочет трудами своими оставить память в потомках, через великие страдания пройти должен!

Ломоносов тут же пересилил себя, встал. Глаза его загорелись, лицо стало гневным.