Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Была у меня в жизни такая история… Написал я повесть „Поздний ребенок“ — абсолютно для взрослых, трагическая повесть, хотя вроде в ней есть и юмор. Издана во многих странах, на 48 языков была переведена — теперь и на иврите есть. И в Америке была удостоена даже премии, в том числе за рисунки в этой книге. Решили снять по ней фильм.

Знаете, мне в театре очень везло, спектакли мои ставили девять театров только в Москве, и по стране более двухсот, а в кино — нет. Кино — во власти режиссера. Если фильм снимается, то все решается далеко от тебя — любые купюры, вставки. Трудно представить писателю, что редактору пришло на ум вписать что-нибудь в готовое произведение — если только это не беллетрист, который не придает значения фразе, интонации, стилю. У настоящего писателя этого не может быть! А там, в кино, вставляются фразы, актеры импровизируют — поэтому в фильмах мне не везло, я даже фамилию свою с титров снимал и неоднократно.

И вот был снят фильм по моей повести „Поздний ребенок“. Замечательные актеры — Василий Меркурьев, Леонид Куравлев, Вениамин Смехов читает закадровый текст… великолепно читает! Фильм снимал молодой режиссер Константин Ершов. Я прихожу на просмотр на телевидение и дамы там телевизионные говорят мне — вас исказили, вы не сможете этого принять.

Я не могу сказать, что я человек очень внушаемый, но тут…повесть эта мне дорога, и мне показалось, что вместо моего „позднего“ ребенка подсунули чужое дитя. Чувствую — стилистика не моя, интонация немножко не моя. В общем, я не поддержал эту картину, и Костя Ершов, молодой режиссер, юноша почти — 27 лет ему было — и морально, и материально понес урон.

А потом фильм показали по телевидению. И на следующий день мне звонит не кто-нибудь, а мой друг дорогой, человек замечательнейший, один из тех с кем я дружил — Ираклий Луарсабович Андронников. И он говорит: „Толя, я вас поздравляю от всей души, мы всей семьей вас поздравляем!“ Я говорю: „С чем?“ — „Как — с чем?! Вчера был ваш фильм, а это же новое слово в кино!“

Я говорю: „Вам это нравится?“ — „А как это может не нравиться?“ Я был потрясен! Потом это начали повторять много раз, фильм стали часто показывать. И вдруг появляется большое эссе Анатолия Васильевича Эфроса. Это не только на мой взгляд великий режиссер, но человек, для которого все, что связано с искусством, было свято. Он никаких лишних слов похвальных никогда не произносил. И говорил только то, во что верил.

Там, в его эссе, такие сравнения есть: я цитирую: „…как у Дега, как у Достоевского“. Это относилось не ко мне, а к режиссеру. И чем больше я смотрел фильм, тем больше он мне нравился. Это бывает только с произведениями истинного искусства.

И я решил принести Косте покаяние, извиниться. Я решил поехать в Киев, где он живет, и позвонил туда по телефону: „Можно Костю?“ В трубке ответил женский голос: „Его нет“. — „А скоро он будет?“ — Она ответила: „Никогда! Он умер“.

И тоже самое у меня было с учительницей. Напечатали мою повесть „Безумная Евдокия“, главный герой ее — учительница со страшно сложной судьбой, трагическими ситуациями в жизни. И мне звонит моя учительница Мария Федоровна Смирнова, которая первой что-то там углядела в моих школьных сочинениях и что-то там заметила в моих стихах, которые печатались в газете „Пионерская правда“.

Она мне говорит: „Толя, ты понимаешь, эта повесть меня потрясла! Это моя жизнь, это жизнь учительницы. Я прошу тебя — приезжай ко мне, я хочу с тобой поговорить, но только не откладывай, по возможности“. А я тогда вел передачу „Лица друзей“, лет четырнадцать вёл — по первому каналу телевидения. Выступали в передаче люди, которых я любил. Это были актеры, космонавты, ученые, писатели…

Словом, я не мог никак к ней вырваться, а когда приехал — ее уже не было. И я еще раз понял, что с добром и покаянием надо спешить — иначе оно может остаться без адресата.

— Анатолий Георгиевич, скажите, вы кого-нибудь можете назвать из числа тех, кто был на самой вершине власти в советские ли годы, в постсоветские ли — чье имя у вас пробуждает добрые чувства?

— Могу сказать следующее: очень противоречивой и неординарной фигурой, хотя человеком, скорее, невежественным, был Никита Сергеевич Хрущев. Я бывал на его встречах с интеллигенцией несколько раз. И я в очень хороших отношениях был с Алексеем Аджубеем, который, в общем-то, перевернул все журналистское дело в стране. До него можно было выписывать одну любую газету, потому что писали все абсолютно одно и то же.

Алешу (он для меня был Алешей) часто заносило: когда человек чувствует, что за его спиной стоит сила, он себе может позволить все, что угодно. Иногда он какие-то вещи публиковал, которые я решительно не принимал, особенно связанное с интеллигенцией.

Фельетоны тогда печатались весьма спорные… Причем, публиковали их, зная, что в советском государстве они решали судьбы человеческие. Фельетон в „Правде“ означал либо жизнь, либо…

— Помню, как же — среди прочих особо выделялся там Заславский… — да и кто его из моих ровесников не помнит, мысленно добавил я.

— Ну да, это был самый большой мерзавец — Давид Заславский. Но, в принципе, Алексей Аджубей сыграл в жизни русской прессы роль очень большую и безусловно со знаком плюс. А его тесть Хрущев — тот все-таки разоблачил Сталина, все-таки поднял железный занавес: до него и в Болгарию-то никто не ездил, только начальники.

И он все-таки ликвидировал „крепостное право“. Крестьяне же не имели паспортов. После Александра Второго, это он — снова отменил крепостное право. И поднял пенсию. Пенсия в тогдашних 1000 рублей — это была довольно значительная сумма, по крайней мере, не нищенская. Он стал строить жилье. „Хрущобы“ — не хрущобы, но десять хозяек на одну кухню перестали выходить.

Конечно, у него были грехи непрощаемые — Пастернак, например. Но это его надоумил Ильичев, накачал его — был такой подлец, секретарь ЦК партии по идеологии, который укоротил жизнь, я думаю, моему другу Льву Абрамовичу Кассилю, потому что опубликовал подлейшие фельетоны про Кассиля в „Правде“, где он был главным редактором и где не было ни одного слова правды.

— Но были и другие фельетонисты, сумевшие не преступить грань порядочности — вот, например, один из них, наверное, вам известный Графов. Хотя свой жанр и он называет до сих пор — „клеветоны“. Мы с Эдиком дружны много лет…

— Честнейший человек! Говорят же, скажи, кто твой друг… А у вас друзья все-таки прекрасны, — начиная с великого Булата. — (Здесь, приводя эти слова, я, наверное, сам себя должен упрекнуть в нескромности — но и весь последующий текст, наверное, не позволит опустить их). — Я его всюду называю великим, — продолжал Алексин. — Виктор Гюго, когда ему замечали, что он слишком хорошо говорит о людях, или слишком плохо, отвечал: о людях и событиях надо говорить и не хорошо и не плохо — а так, как они того заслуживают, то есть говорить правду.