Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Так что я всегда обращаюсь к людям — „дорогой“, „милый“, — вернулся к моему вопросу Алексин. — Если же мне человек и не дорог, и не мил, я стараюсь, по возможности, с ним не общаться. Действительно, я стремился как-то обуздывать некоторых людей добром. Надо сказать, людей порою и не очень симпатичных.

Творить добро безоглядно не всегда правильно — но к этому я пришел лишь сейчас. Иногда под всеми добрыми делами может оказаться и недобрый результат. Хорошо должно быть хорошим, а плохим хорошо быть не должно. Добро надо дарить тем, кто достоин этого добра.

Сама мысль о том, что у меня было полное благополучие в творческих делах ошибочна. Потому хотя бы, что ни в одной моей повести нет ни одной, примитивно говоря, политической строки.

Я писал, как я уже сказал, о семьях, о проблемах, возникающих во взаимоотношениях между людьми, об общечеловеческих проблемах. И повести эти трагические.

Меня очень упорно пытался воспитывать глубоко несимпатичный мне председатель Союза писателей СССР Георгий Мокеевич Марков, который был весьма далек от всего этого, от психологии человеческой, от проблем добра. И ему очень не нравилось, что у меня дети чаще оказываются гораздо благороднее своих родителей. Кстати, дети отличаются от взрослых только меньшим житейским опытом, но у них такая же способность, как у нас, радоваться и разочаровываться, страдать и все понимать. А эмоционально они воспринимают события окружающей жизни гораздо острее, чем взрослые.

Детей мало любить, детей надо уважать. Уважать их способность понимать и оценивать события, происходящие в семье и вокруг них. И Маркову не нравилось, что смерти, трагедии, предательства были в каждой моей повести, абсолютно в каждой, не говоря уже о „Безумной Евдокии“, заканчивающей сумасшедшим домом, в который девушка, воспитанная определенным образом, загнала свою маму. И выдвигалось пошлое обвинение в адрес моей повести — „культивируется конфликт поколений“ и т. д.

Бывали у меня случаи и совершенно потешные, но, с другой стороны, достаточно страшноватые. Например, в Москве, в России очень популярен был спектакль „Мой брат играет на кларнете“. В этом спектакле, кстати, родилась как актриса Лия Ахеджакова — выдающаяся актриса, на мой взгляд, — она сыграла там главную роль.

Как свидетельствует Эльдар Рязанов, именно в этом спектакле ее заметили и театралы, и критика, и режиссеры, и стали приглашать на разные роли в кино и в театре. Суть повести состоит в том, что девчонка 14-ти лет, которую играла Ахеджакова, замыслила быть сестрой великого музыканта — то есть, она решила, что ее брат должен стать великим кларнетистом, а она, соответственно, — сестрой великого музыканта. И это будет главным призванием в ее жизни.

Ей казалось все очень просто — она будет отдавать жизнь брату, и не надо ей иметь никакой профессии, она будет жить этим отраженным светом и тоже сиять до конца своих дней. А тот влюбляется, и ей кажется, что это отвлечет его от музыки, — и она разрушает его любовь бестактно и бесцеремонно.

А брат проваливается на конкурсе… В общем, начало его судьбы становится вовсе не таким, как она замыслила. И тогда, в конце этой повести, она сознается во всём, что сделала, и говорит, что готова пожертвовать для него всем. А он отвечает ей, что это манера деспотов — они превращают в жертвы тех, ради кого хотели бы всем на свете пожертвовать. Тогда она говорит: „Я твоя сестра и имею на это право“, но он отвечает: „Есть ли хоть у кого-нибудь такое право?“.

А как раз в эти дни наши войска вошли в Чехословакию, и комиссия, которая принимала спектакль, перенесла эту личную историю на политические события. Передовые статьи газеты „Правда“ начинались чем-то вроде: „Старшая сестра имеет право вмешиваться в судьбу младшей“ и т. д.

Так вот, они тут же усмотрели в этом мой протест против введения танков в Чехословакию. И судьба спектакля была бы очень печальной — спектакля, который потом завоевал все призы на фестивалях. Он мог бы не выйти вообще. Вот до чего доходила нелепость!

— Если уж мы возвращаемся к теме зла, причиненного во имя добра, как вы относитесь к такому обороту: „Добро должно быть с кулаками“? — я люблю этот вопрос, мне кажется, что отвечая на него, человек становится понятнее — и самому себе тоже. Вот и сейчас я задал его Алексину.

— Видите ли, всё, что говорит или пишет Станислав Куняев, может быть только отвратительно! — резко произнес Алексин.

— Не могу не отметить: на моей памяти это лишь второй человек, о котором вы говорите с брезгливостью, первым оказался Сталин — о нем вы говорили с еще большей ненавистью, что нетрудно понять. А все остальные, кого мы вспоминали с вами в эти дни — выходит, приличные люди? — я с любопытством ожидал ответа.

— Ну, конечно, — мгновенно отреагировал Алексин. И все же мне показалось, он не услышал полностью вопроса, потому что, не останавливаясь, он продолжил прерванную мною фразу. — Судите сами: добро — с кулаками, нежность — с жестокостью. Мало ли что какому-то маньяку удастся произнести!

Я сказал, что главный порок — это зависть, она исток очень многих других пороков. Завистливые люди никогда не признаются в том, что они завистливые. Вот они поносят, допустим, очень талантливого поэта. Им говорят: „Вы завидуете!“ — „Да ну, что вы, — отвечают они, — как можно ему завидовать!“ А на самом деле они одержимы ненавистью — и не только к его поэмам или стихам, они одержимы ненавистью к его успеху. Вот это постыдно! А другой порок — это неблагодарность.

В девятом круге Дантова „Ада“ мучаются не убийцы, там мучаются предатели своих благодетелей. То есть, люди, отвечавшие злом на добро. А мы, между тем, пустили в обиход подлейшие поговорки: „Ни одно доброе дело не может остаться безнаказанным“, „Не делай добра — не получишь зла“… Это мещанская, обывательская психология.

— Вот сейчас у меня „юбилей“ — неприятное слово, помпезное… — Алексин задумался, я ждал, когда он продолжит, и тоже молчал. — Меня теперь никогда не спрашивают про возраст — а это много или мало?

Если обратиться к фразе Тургенева „на кушетке лежала немолодая двадцативосьмилетняя женщина…“, то это очень много! Если взять фразу Толстого „в комнату вошел сорокалетний старик…“, это, выходит, тоже много. Но если вспомнить, что я проходил недавно по подземному ходу в городе Веймаре, которым семнадцатилетняя Гретхен прибегала к восьмидесятидвухлетнему Гёте, то, как говорится, еще не вечер, — здесь мы оба рассмеялись…

Нашу беседу, в который уже раз, прервал телефонный звонок: в редакции продолжался нормальный рабочий день… Дождавшись, когда я положу трубку, Алексин вернулся к этой теме.