Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Алексин с трудом заставил себя остановиться в этом перечислении.

— Если это — совковая литература, то тогда литература Пушкина, Лермонтова, Тютчева — литература «николаевская», самодержавная, потому что тогда тоже было реакционное и тоталитарное время, — продолжил он.

Но дело в том, что подлинная литература никогда не существовала согласно режиму, а всегда только ему вопреки.

— Я не склонен думать, Анатолий Георгиевич, что те, кто употребляет термин «совковая литература» относит его к именам которые вы сейчас перечислили, — попробовал я возразить Алексину. — Мы помним, что в Союзе советских писателей состояло примерно десять тысяч человек. И можно назвать лишь двадцать, ну, пятьдесят имен, которые представляли лицо настоящей литературы. Я все же полагаю, что когда говорят «совковые писатели», — имеют ввиду Софронова, Кочетова, Грибачева и им подобных.

— Возможно, — почти перебил меня Алексин. — Однако, как написал один великий критик: для того, чтобы появились десять гениев, нужно, чтобы были тысячи писателей. То есть, остальные — та почва, которая обеспечивает замечательные всходы. Разумеется, я не говорю о писателях софроновского типа, которые были позором нашим, потому что к литературе никакого отношения вообще не имели…

— Но, в числе других, они продуцировали несметное количество книг, заполняя ими полки магазинов, и всё это вкупе создавало видимость литературного процесса…

— Вот здесь я полностью согласен! — Алексин выдержал короткую паузу и почти сразу продолжил. — Однако термин относят ко всей литературе того периода, а не к определенному ее слою. И звучит это не как качественное определение, а как временное. А это, во-первых, неправда, и, во-вторых, постыдно! Вопреки режиму существовала, скажем, драматургия Володина, Леонида Зорина, Розова, Арбузова…

Спорить здесь было не с чем. Да как-то и не хотелось.

— Что ж, каждому поколению свойственно стремление похоронить все, что до него было сделано, в частности, в литературе — представить себя восходящими на ту новую ступень, куда раньше никто не поднимался. А часто оказывалось, что эта ступенька уже давно затоптана предшественниками. Я вспоминаю сейчас эссе Виктора Ерофеева, его «Поминки по советской литературе». И ведь это эссе в средине 90-х мы первыми напечатали в «Панораме»! — не сдержался я.

— А сейчас «хоронят» и самого Ерофеева, и Битова, и Попова Женю, и даже Аксенова… — продолжил Алексин. — А «похороны»-то кто устраивает? Между прочим, мы знаем, что Потапенко издавался большими тиражами, чем Чехов. Кукольник, вообще, заявлял, что когда он уйдет из жизни, погибнет русская поэзия. И очень многие были с этим согласны в те времена. Но когда погиб Пушкин, сказано было другим классиком: «Солнце русской поэзии закатилось». Не с Кукольником, а с Пушкиным…

Я не только не люблю, я презираю, скажем, Софронова и всю его команду, еще и потому что они и в моей жизни сыграли отвратительную роль: точно знали, что я еврей, и нередко акцентировали это обстоятельство. Но литература, вопреки им, жила. Я был членом редколлегии «Юности», но и мне самому трудно объяснить, как у нас проходили некоторые повести: мы ведь напечатали всех диссидентов — всех! Мы вернули на страницы журнала и Василия Аксенова, и Владимира Войновича, и Фридриха Горинштейна, и Наума Коржавина.

Они возвратились в страну уже в первые годы перестройки. Однако, и стали-то они диссидентами благодаря тем произведениям, которые в «Юности» печатали во времена предыдущие. Нужна была большая смелость, чтобы их напечатать снова. Или вот — Борис Васильев с его «А завтра была война…» — это произведение достаточно страшное.

— Анатолий Геориевич, — полюбопытствовал я, — вообще-то, цензура цензурой, конечно, но от кого конкретно зависело — напечатать то или иное в «Юности», или не напечатать? Ведь не собиралась же вся коллегия, чтобы тайно голосовать — печатаем или не будем печатать? Решали-то конкретные люди и, конечно же, не без оглядки на существовавший еще ЦК партии.

Но прежде, чем вы ответите, — продолжил я, — попытаемся подвести черту под первой частью беседы: я не вполне могу согласиться с вашей аргументацией, когда вы сравниваете так называемую самодержавную литературу и совковую. Советская литература (именно советская) культивировалась партией, имела определенную функцию — политическую, идеологическую, общественную, заданную ей партийной доктриной.

— Я думаю, что и самодержавная эпоха могла тоже что-то культивировать… — подумав, ответил Алексин.

— Положим, она могла как-то поощрять людей, могла что-то запрещать… — согласился отчасти я.

— Третье управление существовало, но дело в том, что писателю важнее быть не похваленным, а понятым. Да, тех, кто прислушивался к указаниям ЦК партии, было большинство, но не они определяли лицо литературы.

Те, кого я назвал, никогда не считались с указаниями ЦК партии. Ну скажите, разве считались с указаниями ЦК партии Пришвин, Паустовский, Давид Самойлов, Левитанский, Булат Окуджава или Фазиль Искандер? Они не оглядывались на установки ЦК — и литературой было именно это.

— Давайте согласимся с тем, что, когда они говорят «совковая литература», все-таки имеют ввиду не Пришвина, не Паустовского, не Аксенова… — подытожил я.

— Дорогой Саша, — улыбнулся Алексин, — если это так, у нас нет с теми, кто так говорит, никаких разногласий… Хотя, мне казалось, что в их высказываниях и статьях этот термин отнесен без разбора — ко всем, работавшим в то время. И я сейчас хочу напомнить самому себе слова Толстого. Он писал, что самое главное и трудное в литературе — это воссоздание человеческого характера, и только через характер конкретного человека можно воссоздать характер эпохи и характер времени.

Литература не занимается, как правило, обобщением — она занимается художественным исследованием характеров конкретных людей, а уже читатель сам приходит к обобщениям и получает представление об эпохе и о времени. Потому говорить «вообще Союз писателей» или «вообще литература» — не оправданное обобщение.

Возьмем, к примеру, ваши же книги: они мне очень нравятся, потому что это художественные произведения форме бесед — это не интервью, а именно беседы. И вот в них меня больше всего покоряло то, что через судьбы ваших собеседников вы помогали им раскрыть самих себя и прийти к самим себе в этом разговоре. И тогда для меня становились ясны и время, в котором они живут, и эпоха.

Вдохновленный услышанным, я продолжал расспрашивать Алексина. И он отвечал — охотно и легко. Особенная теплота в его голосе была заметна, когда речь шла о стране, где он сейчас живет, о ее людях.

— Мне часто говорят: «Вот, вы сейчас в Израиле (а у меня двойное гражданство)… Как вы можете там работать?» Но вспомним, Бродский писал: «Где находится рабочий стол писателя, значения не имеет. Важно, что собой представляют его книги», что не вполне так, конечно. Место жизни определяет многое в действиях писателя, в его судьбе — но, тем не менее, мы сейчас живем в Израиле и очень любим эту страну.