Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 2

Ну, большие компании — они спишут потери на недоплате налогов. Кстати, о налогах. Я вот сейчас вспомнил — когда я вернулся из Сан-Антонио после сделанного там доклада, пришли агенты из Налогового управления арестовывать меня за неуплату налогов: как же, ведь я получил взятку от компаний, незаинтересованных в потреблении воды — 800 тысяч долларов!

И дом себе купил — разумеется, в Беверли-Хиллз. Они спрашивают — где вы деньги храните? А я им — какие деньги? Ну, совсем как в анекдоте. Правда, они несколько удивились, обнаружив меня в крохотной квартирке-студии в Лонг-Бич, в доме, где жили, в основном, старички. А что, говорю им, похоже на владение миллионера? Взглянули они на полки, на пол, где скопилось все мое имущество — около 2 тысяч книг, стали звонить начальнику: вроде, недоразумение, давайте проверим дополнительно эти письма. Это значит — доносы на меня им шли.

А сейчас, сейчас у меня и правда огромный научный задел под гранты Госдепартамента. Их может быть столько, что я просто не смогу их освоить, не успеваю. Работы мои поддержаны и штатным правительством, и федеральным. И славы хватает — вот, смотри!

На полу, прямо у моих ног — стопы, нет, груды журналов, вырезок из газет. И много, много фотографий Миши Розенгурта. Вот он выступает на очередном симпозиуме… А вот — в море, на палубе исследовательского судна, рядом с коллегами…

— Да, — продолжает Миша, подойдя к окну и вглядываясь куда-то вдаль, в зажигающиеся к вечеру бесчисленные огоньки на синеватых фасадах небольших, с этого расстояния, строений. — Сейчас — все в порядке. Вот, видишь, в новый дом перебираюсь. В свой дом. Но это — в узком, в прямом понимании. А могу ли я после всего пережитого сказать так же про Америку? Хочу — а как забыть пережитое? Я что, за себя, за свои интересы, что ли, боролся? За страну ведь! Я даже не о чиновниках сейчас, или о промышленных воротилах.

Но вот те, кому калифорнийцы доверили защищать их интересы… Ты думаешь, у них граница пролегает по партийной принадлежности — скажем, демократ против республиканца? Да ничего подобного! Ты с Севера — значит отстаивай интересы местных промышленников, они помогут тебе быть избранным на следующий срок. С Юга — у тебя свои покровители, южане, и ты уж не забывай об этом. Если, разумеется, хочешь быть ими избранным…

Господи, это как же надо было достать человека, чтобы он так заговорил!..

Март 1992 г.

В который раз говорю я ему, возвращая звонок:

— Анатолий Георгиевич, дорогой, — ну почему снова?! Ведь на этой линии — только факс! — обнаружив на запасной линии его месседж… — Услышал-то я вас совершенно случайно!.. И это — после полутора десятков лет нашей дружбы, не первый же раз звоните…Сначала были письма, короткие и официально вежливые — из Иерусалима в Лос-Анджелес, из Лос-Анджелеса — в Иерусалим. А потом зазвонил телефон…

Ну да, именно так и было. Расстояние становилось короче — в географическом смысле поначалу (потому что последние звонки уже следовали из Нью-Йорка), и потом в человеческом тоже: я к тому времени прочел его новые книжки, он — мои. И вот Алексин в сопровождении очаровательной (верьте, здесь нет ни капли преувеличения) супруги Татьяны — в Калифорнии.

Естественно, были встречи с его читателями — у нас, в Лос-Анджелесе, — две, с интервалом всего в один день, а еще через сутки на севере штата — в Пало-Альто. Остановились Алексины у меня, и воспользовались мы этим обстоятельством, как водится, в самый их предотъездный день.

— Анатолий Георгиевич, побеседуем? — я включил диктофон. — Имя ваше на слуху у нескольких поколений ребятишек: они вырастали, становились взрослыми, а там и своим детям покупали ваши книжки. Вы ведь не просто писатель, но и свидетель, больше того — участник событий, происходивших в СССР и потом в России. Вот и рассказали бы о себе из того, что на ваш взгляд покажется будущему читателю и сегодня интересным.

— Хорошо… — Алексин, задумавшись на минуту, заговорил. — Ну, во-первых, представляя меня на моих встречах с читателями, вы упомянули о так называемой детской литературе, этот термин на самом деле не очень грамотный… хотя и общепринятый.

Да судите сами: детский рисунок — это рисунок ребенка. Соответственно, детская литература — эта литература, где авторство принадлежит самим детям, создателям этой литературы. Иное дело — литература для детей, но последние книги для детей я написал лет, этак, тридцать пять назад.

Я, действительно, пришел в литературу как писатель для детей, но вот уже сколько лет я для детей не пишу. Пишу преимущественно для юношества и для взрослых; двадцать одна повесть, а это главное, что я написал, опубликована в журнале «Юность», ни в коем случае не адресованном детям. Валентин Петрович Катаев, создатель его, всегда подчеркивал, что журнал этот, прежде всего, для молодых писателей.

Тот, кто обращается к молодым, должен быть очень зрелым. В редколлегию «Юности» входили Самуил Маршак, Ираклий Андронников, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Борис Васильев. Я горжусь, что и я был в этой редколлегии — около двадцати лет. А, с другой стороны, я не представляю себе, если речь идет о крупных литературных формах — повесть, роман, — так сказать, «бездетной» литературы. Потому что дети — юные или взрослые — присутствуют в нашей жизни всегда.

Я не представляю себе романы Толстого, допустим, без семьи Ростовых, без семьи Безугловых, без семьи Болконских. В литературе должно присутствовать то, что присутствует в жизни. Но остроактуальные проблемы обрекают произведение на очень короткую жизнь. Потому что сегодня проблемы одни, а завтра они совершенно другие.

Если писатель остросоциален и остроактуален, — временные рамки для его произведений остаются очень узкими. Для меня же существует примат вечного над сиюминутным в литературе. Вечного — над модным. Герои моих книг — это семья. Через неё проходят все проблемы — и социальные, и нравственные, и политические…

— А вам не мешало такое понимание литературы, её значения в те годы, когда семья, как таковая, согласно партийной идеологии, считалась не больше, чем «ячейкой общества»… — спросил я, видя, что мой собеседник замолчал.

— Знаете, настоящие писатели никогда не подчинялись тому, что официально считалось. Вот бытует сейчас такой термин — «совковая литература», он принят и очень часто употребляется в российской прессе, в критике. Этим как бы определяется качество литературы целой эпохи — так называемой советской, эпохи.

А что такое, если вдуматься, «совковая литература»? Это, в том числе, написанное Твардовским, Пришвиным, Паустовским, произведения Окуджавы, Фазиля Искандера, Тендрякова, Трифонова, Чуковского, Кассиля, Айтматова, Самойлова, Левитанского… продолжать?