Леонид Пивер - Воспоминания провинциального телевизионщика

– Рамиля, разве я похож на человека, который может общаться с целым народом?

А она настаивает:

– Но вы же чувствуете, что происходит… Я говорю:

– Чувствую, что происходит ужасное. Мы тут разговариваем, веселимся, а в это время льется кровь. Может быть, мне это снится?

Рамиля тихо отвечает:

– Нет, не снится.

Я продолжаю:

– Даже не верится! Как такое может быть? Если это сейчас же не прекратится, позор ляжет на головы людей, которые все это развязали. И ничего страшнее этого позора не может быть! Если бы я действительно мог обратиться к людям, я бы сказал им: нам мало того, что уже с нами всеми случилось?

– Леонид Григорьевич, а что бы вы еще хотели сказать?

– Я бы сказал, – пришлось набрать воздуха, – какое мы, вообще, имеем право хотя бы пальцем прикасаться к человеку, жизнь которому дала мать? Как человек по чьей-то воле может забирать у другого жизнь? Жизнь, в которой было столько тепла и еще столько могло бы случиться хорошего, радостного… Никто не имеет права покушаться на человеческую жизнь.

Даже не знаю, откуда взялся во мне такой ораторский запал…

На следующий день гости давали концерт в филармонии. А по окончании представления, в разгар обмена телефонными номерами, сувенирами замечаю: недалеко от меня появляется штатив, разворачивается камера, включается свет… Значит, у кого-то берут интервью. Вдруг ко мне подходит высокий парень с микрофоном:

– Леонид Григорьевич, что бы вы хотели сказать чеченскому народу?

Я удивляюсь:

– Кажется, вчера было уже все сказано!

– Так то было для радио! А это пойдет по телевидению!

И вдруг ловлю себя на мысли: наверное, как говорят, дитя войны, самой страшной, самой жуткой войны в истории, имею право?…

И я начал:

– То, что происходит, это сумасшествие. Я не знаю, будут ли слушать меня, не знаю, интересен ли я чеченскому и другим народам, – я просто люблю детей. И я рад, что у меня есть возможность сказать: «Прекратите! Только в этом наше общее спасение! И…»

И пошел через их шнуры и сквозь прожекторы… Поэтому до сих пор, когда слышу фразу «Лишь бы не было войны!», произнесенную с потугой на шутку, готов «убить» шутника. И да простят мне мой вспыльчивый характер!

Честно признаюсь: не знаю, кто из партийных идеологов выдвинул лозунг «Культуру – в массы!» – но рад, что мне посчастливилось реализовывать его с помощью телевидения. Потому у партии претензий ко мне быть не может. Правда, «массы» не всегда жаждали «пустить культуру» в свое пролетарское сознание. Вот вам один эпизод.

Для приобщения молодежи к культуре на дневные представления в театры приглашали учащихся профессионально-технических училищ.

Благодаря трудовой дисциплине зал собирался полный. И шум стоял невероятный! Особенно бурно рабочая молодежь реагировала на любовные сцены, – эпизоды, в которых герой и героиня целовались, зал, как правило, активно озвучивал.

Не очень-то веря в волшебную силу искусства, режиссеры, дабы не провоцировать зрителя, перестраивали мизансцены, заменяя страстные поцелуи воздушными. В спектакле артисты стояли, словно на дуэли, и, в плену наплывающих чувств, целились друг в друга изящными жестами, так что зритель порой просто не успевал за стремительной жестикуляцией. Это было нашим художественным ноу-хау.

А в ту пору, в середине шестидесятых, художественным руководителем театра оперы и балета был замечательный, интеллигентный, мягкий, добрый человек, народный артист России Нияз Курамшевич Даутов. Обладатель прекрасного тенора, он еще в годы войны участвовал в съемках фильма по оперетте И. Кальмана «Сильва», исполняя главную роль Эдвина. Все женщины были в него влюблены. И я полагаю, что ему, как истинному артисту, прямой контакт с неподготовленными массами был попросту противопоказан.

Но как-то в финале спектакля в оркестровую яму с балкона полетела деталь тяжелого стула. И вовсе не потому, что оркестр плохо играл. Просто такой была публика! К счастью, музыканты уже собирались уходить. А упади предмет интерьера несколько раньше, тромбонов и труб не досчитались бы.

Следующие спектакли оказались под угрозой срыва. Музыканты не хотели играть. Вот тогда и возникла традиция. Перед началом каждого представления на авансцене появлялся Нияз Курамшевич и щедро делился информацией о предстоящем действии. Но выходил он вовсе не для изложения либретто. Директорская сольная партия исполнялась ради финальной фразы:

– Дорогие друзья, не надо бросать стулья в оркестровую яму – музыкантам это не нравится…

И эту фразу Даутов тоже произносил спокойным, мягким голосом.

На третьем-четвертом году своего существования челябинское телевидение созрело для того, чтобы обзавестись спутником – театром телевизионного актера. Нам казалось, что мы стали мэтрами. Мы грезили большими постановочными формами – фильмами, спектаклями… Наконец, свои исполнители нужны были телевидению еще и потому, что актеры профессионального театра не всегда могли участвовать в съемках, будучи занятыми по основному месту работы.

Итак, объявили набор на курсы театра телеактера, создали приемную комиссию. Состав комиссии был интеллектуально-рафинированным. Наш главный режиссер и режиссер в студии пришли на ТВ из профессиональных театров. Имелись среди экзаменаторов и бывшие актеры. Конкурс в комиссию был, должно быть, не меньше, чем в наш театр.

Включили в жюри и меня. Я сидел в комиссии и принимал такие позы творческой сосредоточенности и самопогруженности одновременно, что конкурсанты наверняка думали:

– Этот загадочный – главный!

Из числа будущих телевизионных актеров предстояло отобрать и потенциальных телевизионных дикторов. Среди них было человек двадцать «левитанов» (так мы шутили), которые фразу «говорит Челябинск» произносили так громко-торжественно, что все просто умирали от смеха.

Жаль, что мы тогда не догадались снять о нашем конкурсе документальный фильм – могло бы получиться очень забавно. Да и награды телевизионных фестивалей были бы гарантированы.