Сергей Минцлов - Петербург в 1903-1910 годах

Эпоха концессий и т. п. предприятий породила невиданный разгул; деньги сыпались в это время без счета — разумеется, главным образом, по кафе-шантанам и на разных этуалей.

Увлекался последними и Николай Константинович и наконец дошел до того, что тайком снял с драгоценного образа у матери камни и через подставное лицо продал их что-то тысяч за 50.

Отец его, великий князь Константин Николаевич, не любил Трепова, и когда Александр III, которому он рассказал о пропаже во дворце, заявил, что «Трепов отыщет», Константин Николаевич возразил: — «Трепов ничего не сделает!»

Слова эти были переданы Трепову и, конечно, задели его за живое. Вся полиция и сыщики были поставлены на ноги и по горячим следам гончая стая не только отыскала виновного, но и в отместку повела дело так, что замять и скрыть его от государя было нельзя.

Великий князь Николай Константинович с женой в Ташкенте

Попавшегося великого князя сослали в Оренбург, где он женился на дочери местного полицеймейстера, окончательно впал в немилость в был отправлен в Ташкент. Военную форму с него сняли, запретили войскам отдавать ему честь и в виде дядьки приставили к нему генерал-майора Дубровина.

При этом изъяли Николая Константиновича из ведения генерал-губернатора, и тот мог только посылать о великом князе донесения, параллельно с Дубровиным.

Реляции эти скоро превратились в сплошную хронику скандалов и безобразий. Николай Константинович — красивый и представительный мужчина, очень приятный в трезвом виде, опустился до того, что никто из порядочных людей не стал принимать его; компанию он повел с разными отбросами общества, вроде щеголяющего теперь в мундире военного ведомства и чине действительного статского советника известного купца Громова и т. д.

Как-то в добрую минуту великий князь заявил: — «Яшка, дарю тебе мою дачу!»

Громов поблагодарил, но никаких документов Николай Константинович не дал ему: такие мелочи выше его широкой натуры. Прошло недели три и друзья разругались.

— Убирайся к черту с дачи, подавай ее обратно! — заорал великий князь.

— Документов-то не дал, так и назад берешь? — заявил Громов: — свинья ты, а не великий князь!

Николай бац его в ухо, Громов — мужчина здоровенный — сгреб его за волосы и оба пошли кувырком по полу.

За эту историю Громов был выслан из Ташкента, а Николаю приказано сделать выговор через Дубровина. Выговоров этих он получал без числа, и впечатление они производили на него стереотипное: неизменно посылал всех, вместе с выговаривавшим, к столь известной русской «матери».

Этот терн в венце генерал-губернатора получал в год тысяч до ста и, разумеется, разматывал их. Но вместе с тем он много тратил денег и на устройство арыков в степи и старался казаться либеральным фрондером — не выходившим, конечно, из масштабов былых московских сановников не у дел.

Один из арыков своих он назвал — Искандер-арык, в память ли Александра Македонского, или Александра Герцена — это объяснялось им, смотря по минуте и по желанию. Дети его тоже получили фамилию Искандеров.

Однажды, поехав куда-то в степь, он пригласил с собой доктора; тот поехал. По дороге князь напился пьяный и, разругавшись со своим спутником, приказал его закопать по шею в землю. Приказание было исполнено; несчастного оставили одного в голой степи и уехали; через четыре часа князь вернулся откопать его — но было уже поздно: доктор сошел с ума.

Кайзер видал следующие картины: по улице движется выкрашенная в красную краску арба и на ней в красном халате и в красном же тюрбане важно восседает великий князь. Позади верхом едет джигит, везя за спиной оплетенную кожей четвертную бутыль с ромом; по мановению руки князя, джигит вытаскивал складной стакан, наполнял его ромом, передавал Николаю, тот залпом осушал его и затем ехал дальше.

Существует версия, кажется, преимущественно в морских кругах, будто Николай этот пострадал за либерализм и даже был заведомо лживо обвинен в краже для того, чтобы можно было заслать его к Макару и его телятам.

Когда я упомянул о ней, Кайзер засмеялся и сказал: — Слышал и я об ней, но с тех пор, как побывал в Туркестане и пригляделся к этому франту — решительно перестал сколько-нибудь серьезно относиться к ней!

10 июля. Условился с Кайзером, что в сентябрь поедем с ним в Мартышкино, где на финском кладбище имеется склеп времен Петра III; в этом склепе хоронились его голштинцы; отец Кайзера был в нем и рассказывал, что трупы удивительно хорошо сохранились и лежат в открытых гробах, в форме тех времен и с оружием; особенно хорошо сохранился труп красавицы-девушки. В царствование какого-то из Александров, в виду забродивших в народе толков о мощах, склеп приказано было заделать. Заделан он плохо и есть надежда, что при помощи всесильного пропускного билета — российского рубля — удастся пробраться в него и осмотреть все.

12 июля. Побывал у В. Я. Богучарского; пили с ним в лесу чай и беседовали о разных разностях, между прочим говорили и о ловкой краже из царской библиотеки: помощник библиотекаря, некий Леман, в течение нескольких лет воровал из нее разные драгоценные медали и т. п. предметы, а взамен их клал медные, заказывавшиеся им на Монетном Дворе.

Проделка обнаружилась случайно и теперь во дворце идет проверка инвентаря.

Вспоминаю по этому поводу историю, учиненную со мной лет 12–15 назад Императорским Эрмитажем.

Жил я тогда в Бессарабии, в Новоселице, и был, между прочим, в очень хороших отношениях с одним помещиком. Однажды, узнав, что я собираю старинные монеты, он сказал, что года два назад у него в имении отыскали небольшой горшочек с серебряными деньгами; горшочек он «кокнул» об угол дома, а монеты спрятал, но так как они ему была не нужны, то он обещал привезти их мне. Сказано — сделано. Монеты оказались странными: какими-то разных величин кружками, тонкими, как лист почтовой бумаги; с одной стороны на них были выдавлены грубые изображения, другая представляла изнанку чекана со впадинами; на некоторых имелись надписи, но шрифта — не то древнегерманского, не то греческого — разобрать я не мог.

Денег он с меня не взял и, чтобы не остаться в долгу, я подарил ему большую подзорную трубу, за которую заплатил 35 р.

Приблизительно через год пришлось мне приехать в Петербург. Загадочные монеты я захватил с собой. Пошел с ними в нумизматическую торговлю к Белину, тот рассмотрел их и самоуверенно отвечает, — это не монеты, это оттиски!

— Помилуйте, возражаю, — да кто же из чистого серебра оттиски делает? Ведь они чеканенные!