Сергей Минцлов - Петербург в 1903-1910 годах

— Так почему ж тогда вы считаете за книгу по рублю с четвертью, когда 12 книг стоят 12 рублей?

— Так установлено для г.г. авторов. Обратитесь к г. Пятковскому — может, он прикажет выдать бесплатно.

— Да ведь его видеть нельзя?..

— Нельзя.

Плюнул я и ушел.

Попыток узреть г. Пятковского более не делал; хотел учинить ему за такое бесцеремонное обращение с чужой собственностью скандал в печати, да рукой махнул.

23 сентября. В Чернигове, осматривая монастыри, услыхал, что в ста двадцати верстах от него находится Рыхловский монастырь, владеющий единственным в России лесом из тысячелетних дубов. Отправился в Рыхлы и прожил в монастыре несколько дней. Это настоящее трудовое братство, существующее исключительно трудами своих многочисленных сочленов. Одни из них пашут, другие возятся с обширным скотным двором, третьи на огородах, в садах, на пасеке и т. д.

Гостиницами заведывал невысокий плотный монах — лет 45, отец Федор. Я пригласил его к себе попить чайку; потом пообедали мы вместе в его келье, и о. Федор разговорился.

Много любопытного услыхал я от него о монастырской жизни; еще более узнал бы поучительного из этих бесед г. премьер — Столыпин, если бы только мог тайком подслушать наши речи. В первый раз в жизни видел я монаха, выросшего в монастыре и мало-помалу, под исключительным влиянием действий полиции и собственного духовного начальства, выработавшего в себе революционные взгляды. Пропаганды никакой он и не слыхивал.

Верстах в двадцати от монастыря ограбили какое-то волостное правление.

— А вы, спрашиваю я о. Федора — не боитесь экспроприаторов?

— Нет, мы люди привышные.

— Т. е. как это так?

— А так. Экспроприятели придут раз, ну два, — это уж Божье попущение, а полиция грабит нас каждую неделю! — И пустился он в рассказы.

— Что хочет, то и делает, — царь меньше его у нас в уезде значит! — говорил о. Федор про местного исправника, некоего Хоменского.

— Ездит всегда с урядниками, лупит кого и где попало. На днях ярмарка у нас была; здесь, на монастырском дворе стражники ни за что, ни про что нагайками мужиков бить стали. А он в номере сидит, чай пьет. Пошел я к нему, прошу унять безобразие, а он мне в ответ: «Мои люди никого никогда не трогают!» Потом встретил женщину из Новгород-Северска: она взятки ему не дала, когда он еще приставом был, вот он и зол был на нее. Увидал ее — паспорт давай, кричит.

Ну, а какой тут паспорт, на богомолье человек в своих же местах пришел?

— Нету паспорта.

— Нету? Тащи ее!

Ухватили бабу стражники, поволокли в номер к нему и уж бил же он ее там.

— Да вы бы, говорю, о. Федор, настоятелю пожаловались?

— Жаловался. Да что он может поделать — архиерею написать? А тот знай одно пишет — уладьте дело миром, не задирайте их. Боится. Все их боятся! Чистые опричники! Приедут в монастырь — сейчас подавай им того, другого, третьего. Раз к вечеру приехал со становым: обед подавай ему, да мясной, вашей-де дряни, пустых щей, не ем. Ну, а где здесь мяса достать? Сами знаете — ближайшее село в восьми верстах от нас.

— Нету, говорю, мяса!

— Чтоб было! — кричит.

— Что тут делать? Взял я и ушел от греха, послушники тоже попрятались. Вот они кричали, кричали, ругались, потом побили стекла в номере, да так и уехали ни с чем. Каждый раз, как придут — овса наберут, сена, яблок. Досада меня взяла! Выждал я случая — велел он наложить себе на подводу овса, я подхожу и спрашиваю у него деньги. А он скрутил дулю да кулак сжал и тычет их мне в лицо.

— Вот тебе плата, кричит: — любую выбирай!

— Что же архимандрит на это все говорит?

— Да что ему говорить? — Пущай, твердит: — Господь с ними, молчать надо… И молчим!..

А лес у них действительно изумительный!

24 октября. Вчера на углу Невского и Надеждинской разыгралась история, заставляющая много говорить о себе: столкнулся автомобиль с извозчиком, и ехавший на последнем корнет Коваленский с братом — камер-пажом, вошел в такой раж, что начал рубить и стрелять направо и налево и ранил тяжело городового, пытавшегося укротить его, студента и еще двух лиц. Братьев арестовали, но папаша этих героев, оказавшийся сенатором [237], поскакал куда следует и г.г. прокуроры, признав, что корнет действовал «в запальчивости и раздражении», освободили его на поруки.

Смертный, не имеющий тятеньки в Сенате и стреляющий хотя бы и мимо городового, подлежит на основании действующего «положения» смертной казни, и примеров пощады за это до сих пор не было.

Г.г. же Коваленские без суда и следствия мгновенно признаются действовавшими в раздражении и выпускаются на свободу.

26 октября. А. Д. Карышев купил у Василевского журнал «Образование». Тотомианц, Носков, Новорусский, Велихов, Монвиж-Монтвид, Поварнин, Е. Игнатьев [238]и я приглашены членами редакции; было несколько собраний, на которых установлено «кредо» журнала: прогрессивность, беспартийность и научно-популярность.

Карышев — круглый, скромный человечек, уже пожилой — страдает манией писательства. Ни одна редакция не брала его вещей.

— Ну что вам стоит взять, ведь вы редактор? — упрашивал бывало он Монтвида, молитвенно сложив ручки.

Но Монтвид — редактировавший «Всходы», был непреклонен. В талантливости своей Карышев настолько уверен, что у него вырывались даже такие фразы: — «Что ж, подождем; Чехова тоже поздно признали!»

Несколько книг напечатаны им на свой счет под псевдонимом «Милин». Сентиментальность его сказалась даже в псевдониме: имя жены его — Эмилия, вот он, так сказать, по принадлежности ей, и назвал себя так.

В общем он благожелательный и добрый человек. В литературных делах и обхождениях ничего не знает и делает ряд промахов: то пускается в откровенности с таким типом, с которым делать этого не следует, то чуть было не напринимал в журнал статей разных литературных хулиганов. Литературный мир, как и всякий в наши дни, кишит проходимцами.

8 ноября. Сегодня хоронят цусимского вел. кн. Алексея Александровича.

Еще шестого, вечером, начали затягивать черными и белыми полотнищами Николаевский вокзал и забор вокруг памятника Александру III. На Невском врыли черные мачты, увитые гирляндами из елок; фонари задернуты флером.

Полиция заботливо осмотрела и заперла на собственные замки все чердаки домов не только Невского, но и ближайших к нему улиц, вроде Гончарной; с владельцев меблированных комнат и гостиниц взята подписка еще за три дня о несдаче никому комнат до окончания похорон; к окнам квартир рекомендовалось не подходить и не очень выглядывать из них во время церемонии: за каждое открытое окно, или форточку, — штраф в 500 рублей.

Утром пошел взглянуть на церемонию, но видел ее лишь издалека. Не только на Невский, но и близко к нему не была допущена ни одна посторонняя душа; весь его заполняли солдаты, дворники и благонадежные «туземцы», изображавшие «народ»; я дошел до начала ограды церкви Знамения и дальше пробраться оказалось невозможным: сплошная линия городовых и пожарных в медных касках преграждала путь.