Лариса Бау - Нас там нет

Утром на базаре накрывали тряпкой тело, окровавленная борода торчала вверх.

Вечерний стук в калитку, сдавленный крик.

И вырастать в эту липкую паутину подспудности не очень-то и хотелось.

Жить каждый день — это совершенно лишнее.

Обидно даже терпеть унылую очередь минут и дней, а вот помнить и жалеть лишь о некоторых.

Долгая зимняя дорога, самолетный шум, песок по ногам, соленая вода без края… Ради этого терпеть медлительность проходящего, другие ликуют, а сам все мимо, мимо, когда молод или даже детск.

Без цели горизонт, внутри выносить, явить потом, отпустить в мир, уже не твое, следить украдкой, замирать от тревоги и восторга… — это уже когда взрослый.

Или себе оставить, схоронить, разворачивать, смотреть вполглаза… только захлебываться тихо… — это когда уже ни того ни другого, престарелый значит.

Или даже нет, только подумать о… да, уже прожил его, вышел оглушенный душой — куда идти?

Пошуметь с другими, сосредоточенно внешнему внимая, пережить этот кусок времени, безжалостный, беспощадный, суетливый, как между смертью и похоронами. В зрелости? Когда вот понял, что ЭТО ВСЁ, что имеешь, — твое, и оно невелико и неярко, и другого не будет, из юности лучше не смотреть. А палочкой волшебной размахивай, сколько хочешь.

Вот вышел ты к себе, живи теперь сам собой, ликуй вполдуши, зубы чисти по утрам, кофей свари, спасешься тем, что поесть хочешь, спать падаешь, шарфом замотаться по самые уши, руки заледенели…

Да, да, слышу, конечно, иду уже, иду…

И уйди темным холодным днем, а потом и солнце погаснет… Почитайте астрономию, там написано, погаснет обязательно…

Чужая музыка в четыре руки. Вспотевший лоб, не пропустить ноту, мучение, не слыша, что играем. Стариковские снисходительные аплодисменты, кусочек пирога, чужой взрослый праздник, девочка, которая должна хорошо себя показать. Замечания потом: надо бы это лучше, и то, и левой рукой потише, басами не забивать.

И не зевать, не чавкать и крошками не сорить. И конфеты не рассовывать по карманам.

Моя жизнь состоит из чужой. Я так не хочу, я хочу скакать на лошади, на ветру, одна, на рассвете.

Я не хочу дверуки-двеноги, как-нибудь иначе, ну крылья или нет, даже не крылья, белая занавеска на ветру — этого достаточно, ею быть, белой занавеской. Тонкой тканью, легкой, невидимой, почти нетленной.

Я не хочу этого тела, кушать, писать, какать, глазами моргать, ногти грызть.

Тяжелое оно, вертеться в жаре на влажной простыне, чесаться и так вот зависеть от этого тела всю жизнь, а оно будет портиться, толстеть, дряблеть, болеть и ныть и умрет в омерзении.

Мерой жизни может быть только время, свое время между целями чужой жизни. «Доживание до» и «переживание этого». Особенно в жизни стариков, имеющих сладкую тяжкую цель — поднять на ноги сироту. То есть меня.

Мне кажется, что жизнь имеет не цель, а меру.

Абсолютная цель жизни лежит вне ее, это смерть. В этом смысле все достигают цели в жизни.

На протяжении жизни действует иная мера: дожить и пережить.

А другие пусть про это вспоминают, как им удобно.

Больше всего я дружила с Бертой и Лилькой. Берта жила в нашем подъезде, иногда даже ночевать к нам приходила. Иногда она меня побивала, иногда защищала от остальных, а я служила ей верой и правдой, и она мне тоже.

Я хочу вспомнить про их семью.

— Ну-ка молча смотрите, есоймес [15] Есоймес — сиротки, девочки без отца ( идиш ). глупые, а то тушку продырявлю…

Бертина бабушка делала шейку. Почему шейку? Это была целая бледная ошпаренная курица, бабушка снимала с нее кожу, орудуя тонкой деревянной лопаточкой. Это называлось нас, сироток, учить, как делать шейку. Бертина бабушка сбивалась на идиш, забывала про нас и, казалось, разговаривала с курицей.

Берте было скучно. Она лопала конфеты одну за другой, подмигивала мне не перебивать бабушкино тихое кудахтанье, так скорей отделаемся.

Уже, наверно, десятый раз меня так учили делать шейку. Смотреть. Ну вроде как разрешали потыкать лопаточкой возле гузки, но не дальше, Бертина бабушка недовольно квохтала и бралась сама. Наконец курья кожа лежала на столе, и ей зашивали шею. Потом надо было наворачивать хлебный мякиш, лук, мерзкий желтый жир, чеснок, она легко запихивала это внутрь, зашивала куриную задницу, и через некоторое время в кастрюле плавал страшный раздутый куриный утопленник.

Потом приходила моя бабушка с хворостом и куском капустного пирога.

— Твоя-то мейделе [16] Мейделе — девочка ( идиш ). уже совсем умеет делать шейку, — хвалила меня Бертина бабушка.

Они выпивали по рюмочке, отъедались-смаковались крылышки.

Потом нам давали кусок этой шейки для дедушки, и мы поднимались в свою квартиру. Так у нас у всех проходил праздник — Седьмое ноября.

Когда Берте было семь лет, она влюбилась. Не то чтобы она перестала есть, начала худеть или «поникла головой», перестала смеяться или еще что-нибудь такое романтическое.

Нет, скорее наоборот, она стала громче, заметней, она толкалась сильней, визжала и убегала невпопад, а мы трусили за ней в недоумении.

— Куда ты бежишь?

— Так надо, за мной, тут встали, орите все, громче орать! — приказывала Берта.

— Что орать?

— Ну что-нибудь, песни ори!

— «Я никогда не бываааал в этом городе свееееетлом…»

Теперь я все понимаю. Это была групповая серенада Борьке.

Но тогда мне требовались разъяснения, поэтому меня прогоняли набрать сухих комков глины, которые надо было забросить Борьке на балкон.

Выходила Борькина бабушка, шугала нас, самые смелые огрызались, показывали ей язык. Она была добрая бабушка: не пойдет доносить родителям и сама не шлепнет, не то что Бертина бабушка. Та поймает во дворе, сопли вытрет, засохшие козявки отдерет больно, а потом еще нашлепает, если кто ногти обкусывает.

Но это не страшно было, потому как в карманах у нее всегда леденцы были. И если особенно завопить, она всегда угостит. Я зелененькие любила, кисленькие. Но сопли моя моя бабушка не допускала, поэтому надо было вертеться возле Бертиной бабушки и напрасно ковырять в носу. Для вида. Один раз я до крови наковырялась и за это все зелененькие леденцы вытащила.

Но это я отвлеклась.

Итак, Берта осаждала Борьку. Надо было облегчить душу признанием, для начала подружкам. Она выбрала меня, и правильно, я никак не конкурентка в таких делах. «Вот, — говорит она мне, — влюбилась в Борьку, вырастем-поженимся». Мне, конечно, и в голову не приходило, что Борька может не захотеть. Нет таких, чтобы осмелились перечить Берте: навалится, задавит, оглушит визгом.