Андрей Ранчин - Борис и Глеб

Однако случай Ярослава Галицкого, по крайней мере для своего времени, был уже, видимо, экстраординарным. Недаром летописец специально объясняет выбор князя в пользу внебрачного сына: «бяшеть бо Олег Настасьчичь и бе ему мил» («был Олег сыном Настасьи и был ему мил»), причем уничижительно именует незаконного Ярославова сына не по отчеству, а по имени матери. Жена Ярослава оставила неверного супруга и удалилась в Польшу, и еще за 15 лет до кончины Ярослава галичане подняли мятеж, сожгли Настасью, заточили в темницу Олега и принудили князя дать обещание примириться с супругой. Да и сразу после Ярославовой кончины галичане нарушили крестное целование, данное умирающему, изгнали Олега и возвели на престол Владимира — Ярославова законного сына [65]. Конечно, эти мятежи могли объясняться не столько моральным ригоризмом обитателей Галича, фанатично отстаивавших права законных Ярославовых супруги и сына, сколько привходящими обстоятельствами, нам не очень ясными (неприятием боярского семейства Чагров, к которому принадлежала Настасья, борьбой за власть разных боярских «партий»), но тем не менее неприязнь к «Настасьичу» хотя бы отчасти была вызвана и его происхождением — с церковной точки зрения незаконным и греховным.

История XI века свидетельствует о более лояльном отношении к княжескому сыну, рожденному от наложницы. Это сын князя Святополка Изяславича Мстислав (ум. 1099), который, как сообщает летописец-современник, был «от наложницы» [66]. Мстислав Святополчич обладал всеми княжескими правами, хотя древнерусский книжник-монах всё же оговаривает его незаконное происхождение, никак, впрочем, это не комментируя. Словом, «прижитые князьями от наложниц дети были обычным явлением даже в XI веке. При этом особых различий в их положении и положении “законных” детей не ощущалось. Всё зависело только от чувств, которые испытывал к ребенку отец» {186} . Ведь «в наиболее архаических случаях сыновья от наложниц уравнивались в правах с сыновьями от свободных жен единоличной властью» {187} .

Древнерусские представления о супружеской измене, основанные на византийской церковной традиции, не рассматривали связь замужнего мужчины с женщиной — не его женой как супружескую измену с его стороны, но считали таковой связь замужней женщины с мужчиной, не являющимся ее супругом. Основания для такой асимметрии оценок уходили в иудаистскую традицию, разрешавшую полигамию {188} .

Д.И. Иловайский обратил внимание, что в памятнике XII века — «Вопрошании Кирика» — «обычай грешить с рабынями подвергается только порицанию» {189} , но не влечет за собой никакого церковного наказания.

На этом фоне мнение, что Борис и Глеб были детьми от наложницы или от одной из женщин, ставшей женой Владимира еще до крещения князя, на первый взгляд выглядит убедительным и снимает противоречие между свидетельствами о возрасте братьев и сообщением о некоей «болгарыне», а не царевне Анне, как о матери святых [67]. Однако это предположение не объясняет того, почему именно для Бориса и Глеба были выбраны «царственные» крестильные имена (христианское имя еще одного Владимирова сына, Ярослава Мудрого, — Георгий — таких ассоциаций не содержало, равно как и христианское имя приемного сына Святополка — Петр [68]). Точно так же «царственное» имя — Василий — получил при крещении их отец. Наконец, особенная симпатия Владимира к Борису, проявившаяся в его вероятной десигнации как соправителя и преемника, тоже требует объяснения.

Заведомое, априорное отрицание самой возможности духовной метаморфозы и нравственного перерождения Владимира после крещения только на основании презумпции недоверия к летописно-житийной традиции, «ангажированной» и подозреваемой в апологии и идеализации в ущерб истине, — неоправданно и несправедливо. Из того, что средневековые люди были религиозны, еще не следует, что они были праведны; мало того, лишь некоторых из них с полным основанием можно назвать истинно верующими. Однако крещение в те времена принималось правителями-язычниками не только по прагматическим соображениям, которые на современном языке могут быть названы политикой: к смене веры относились серьезно, даже если потом нарушали заповеди.

Как заметил М.Б. Свердлов на основании «Слова о Законе и Благодати» Илариона (написанного, по-видимому, во второй половине 1040-х годов [69]), на Руси после крещения сформировалось новое представление о княжеской семье как сакральной общности: «Новый особый статус светской власти в полной мере осознавался на Руси как сакральное единство Господа и великокняжеской семьи» {190} . Иларион, обращаясь к покойному Владимиру, восклицает: «Востань, о честная глава, из гроба твоего! Востань, отряси сон! Ибо не умер ты, но спишь до всеобщего востания. Востань, не умер ты! Не надлежало умереть тебе, уверовавшему во Христа, <���который есть> жизнь, <���дарованная> всему миру. Отряси сон <���свой>, возведи взор и узришь, что Господь, таких почестей сподобив тебя там, <���на небесах>, и на земле не без памяти оставил в сыне твоем. Востань, посмотри на чадо свое, Георгия (крестильное имя Ярослава Мудрого. — А. Р.), посмотри на возлюбленного своего, посмотри на того, что Господь извел от чресл твоих, посмотри на украшающего престол земли твоей — и возрадуйся и возвеселись! Посмотри же и на благоверную сноху твою Ирину (крестильное имя Ингигерд, супруги Ярослава. — А. Р.), посмотри на внуков твоих и правнуков: как они живут, как хранимы Господом, как соблюдают правую веру, данную <���им> тобой, как прилежат к святым церквам, как славят Христа, как поклоняются имени его» {191} .

Нельзя исключить, что осознание и глубокое переживание христианского брака, супружества и отцовства было и у Ярославова отца, который мог воспринять христианство с ревностностью неофита.

Борис и Глеб если и не были самыми молодыми среди сыновей Владимира, то, видимо, некоторое — и, может быть, довольно долгое время, до рождения следующих сыновей, — были моложе всех. Владимир старел. На склоне лет нежней и суеверней любят не только женщин, но и сыновей и дочерей — они словно дети и внуки одновременно. Может статься, Владимир ко времени рождения Бориса и особенно Глеба был уже весьма преклонных лет [70]. Но если это и не так — в любом случае к этим двум своим детям он был привязан особенно тепло и нежно.

Даты рождения Бориса (990 год или вскоре после него) и особенно Глеба (около 1000 года), которые назвал А. Поппэ, — слишком ранние. Получается, что Борис погиб в двадцатипятилетнем возрасте. Но тогда автор «Сказания об убиении Бориса и Глеба» едва ли мог писать о нем как о мученике и князе, принявшем смерть еще молодым: двадцать пять лет — по тем временам уже несомненная зрелость. Глеб, по предположению польского историка, ко времени убиения в 1015 году достиг пятнадцатилетия — в то время это возраст юноши. Между тем его «детскость» подчеркивают и автор «Сказания…», и Нестор — автор «Чтения о Борисе и Глебе». Скорее, Борис родился около 995 года, а Глеб — около 1005-го. Последний, Глеб, мог быть очень поздним и потому особенно любимым ребенком княгини Анны.