Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет

— По рукам! Я постараюсь.

На прощанье Иван Васильевич посоветовал не забывать, что среди заводских много бывших крестьян, что это люди, в среде которых зреет стихийный протест, но по темноте своей и малограмотности они плохо разбираются в текущих событиях.

— В нашем городе к тому же сильно влияние эсеров. Сюда наезжали, знаешь, кто? Сам Чернов и другие матерые их предводители. Они умеючи ловят на свой «революционный» крючок простодушных. А мы будем шаг за шагом отвоевывать рабочих. — Иван Васильевич легко поднялся с бревен.

— Желаю удачи!

Вечером, когда домашние улеглись спать, Виктор стал набрасывать текст листовки. Писал, перечеркивал и вновь писал. Склоняясь над листом, он видел измученные лица мастеровых, слышал суровый, ожесточенный голос дяди Антона, которого дома ждала измотанная нуждой жена и голодные ребятишки… Закончив, переписал набело и еще раз перечитал:

«Товарищи рабочие!

К вам обращаемся за помощью. Убедительно призываем вас проникнуться чувством гражданского долга, почувствовать судьбу наших завоеваний, судьбу наших надежд на будущее.

Товарищи, иные из вас по малодушию отошли от борьбы, отрекаясь таким образом от своих же товарищей, крепких и сильных духом. Пора взять нам в свою мозолистую руку пролетарский меч и помочь своим братьям, которые бьются за революцию, истекают кровью на полях сражений. Не ждите добра из рук белогвардейцев. Их руки — руки палачей — обагрены нашей кровью, и каждый день их владычества будет еще одним днем преступного правления. Да здравствует власть рабочих и крестьян!»

Летний день затухал. Прощальные лучи солнца, разрезая широкую гладь городского пруда, тонули в его глубине. Из заводских труб, разрушая тихое очарование теплых красок, валили клубы дыма. Медленно и мрачно тянулись они к вершине горы Косотур, окутывали раскидистые сосны и лиственницы, гасили их медный блеск.

По берегу, прихрамывая и часто одергивая полы короткого пиджачишка, шел Ушастый. Миновал завод, поднялся по косогору, нырнул в темный переулок. У покосившейся избенки с двумя подслеповатыми, давно не мытыми окошками замедлил шаги. Прошел мимо, вернулся. На улице — ни души. Ушастый с необычной для него прытью юркнул в калитку, без стука отворил дверь в сени. В темноте зацепился ногой за ведро, оно загремело, покатилось в угол.

— Кто там? — послышался голос Жабина.

— Не извольте беспокоиться, Корнилий Иннокентьевич, это я, — торопливо, с подобострастными нотками в голосе проговорил Ушастый.

Корнилий Жабин валялся на кровати. Нательная рубаха расстегнута, маслянистые волосы на голове спутаны. Младший наблюдатель только что проснулся — он отдыхал перед выходом на службу.

Ушастый безмолвно извлек из-за пазухи завернутую в тряпицу селедку, бутылку самогона, положил все это добро на круглый хозяйский стол.

— Опять зелье приволок, — притворно-сердитым тоном проворчал Жабин, поднимаясь с кровати. Затем зевнул и торопливо, словно отмахиваясь от мух, перекрестил рот. Натянув штаны, вышел в сени, сполоснулся из ковшика, по пути прихватил крупную луковицу.

Выпили по первой. Жабин с хрустом закусывал, причмокивал бледными тонкими губами. Дряблая, с красными прожилками кожа на его лице порозовела. Он крутнул головой, уставился на Ушастого:

— С чем пожаловал, господин хороший, докладай.

— Так что, Корнилий Иннокентьевич, — начал Ушастый, — брожение у нас, толкутся людишки, робят только из-под палки.

— «Брожение»… — передразнил Жабин. — Паршивый ты рыбак, вот что я тебе скажу. — Младший наблюдатель в этот момент явно старался походить на своего начальника прапорщика Феклистова. — Без тебя не знаем, как же. Нам идейные нужны, понял? И-де-ейные!

— Как не понять, Корнилий Иннокентьевич. Все как на ладони ясно. Я намедни заприметил одного хлыща. Пришел быдто на прогулку, а сам по сторонам так и зыркает, так и зыркает. Такой уж чистенький да гладенький, быдто господских кровей. Ан, меня не проведешь, не-ет… — Ушастый многозначительно погрозил пальцем, потянулся к бутылке.

— Ну, понес околесицу! — оборвал его Жабин. — Говори толком, а то опять в жмурки начал играть.

— Про Геппа сказываю. Отец евоный мастером у нас, а сам-то сынок сволочной. Ученый, стало быть. Вот бы ему хвост прищемить.

Жабин насторожился: это уже интереснее. Вообще-то он не очень надеялся на способности Ушастого, держал его лишь потому, что пока не нащупал настоящих агентов. Знал Ушастого еще с тех добрых царских времен, когда и платили больше, и должность была в большем почете.

Напрасно обругал Феклистов Корнилия Иннокентьевича. Дело свое Жабин знал в доскональности. Ужом вползал в такие щели, где другому давно бы не миновать расправы. На его счету — не один революционер. Попадались иной раз, ох, какие крепкие орешки, но Корнилий Жабин умел их разгрызать. Лет десять назад он самолично разнюхал «бабушку», как большевики называли свою типографию. А уж как они хоронились! Их в одном месте ждешь, а они, глядь, в другом вынырнут. Городское начальство из кожи лезло, когда появились крамольные листовки. Из Уфы и Челябинска привезли опытных сыщиков, собак-ищеек. Но подпольщики тоже не дураки, умели прятать концы в воду. Только он, Корнилий Жабин, смикитил, что к чему, и потихоньку да полегоньку приспособил своего человека. Через него и накрыли голубчиков. Так, царство им небесное, в кандалах и отправили в Сибирь… Такие-то дела раньше обделывали… А этот, Ушастый, что он может? Хлестать самогон да языком чесать.

— Хватит тебе помелом-то трепать, — пробурчал Жабин, — говори, зачем парнишка приходил на завод?

— Улизнул, стервец, не доглядел я за ним.

— То-то, «улизнул». Проку от тебя, как от козла молока.

— Не скажи, Корнилий Иннокентьевич, — начал лебезить Ушастый, — я заприметил, кто подле него крутился.

Жабин отмахнулся от своего осведомителя, словно от назойливой мухи, почесал указательным пальцем переносицу:

— Ты вот чего, ты это самое, сыщи паренька подходящего. Присмотрись, у кого в брюхе громче урчит, кто зубами от голода щелкает, ты его на крючок, деньжонок пообещай… Чуешь? Где соберутся эти самые — туда глаза и уши. Да не промахнись, смотри! — зло, с хриплым придыханием закончил Жабин.

— Свят, свят, — забормотал Ушастый, — что это вы, Корнилий Иннокентьевич, прогневались, не извольте сомневаться. Как приказали, так всё и будет.

— Ну ладно, валяй. В следующую пятницу придешь. Да чтоб никто ничего, уразумел?

Темными закоулками плелся в свой угол Ушастый. Спотыкаясь, бормотал проклятия «мерзавцам». В мозгу, разгоряченном спиртными парами, роились планы. Найдет он все-таки «зацепочку», угодит Жабину, и тогда — кто знает? — может, пофартит ему, удастся отхватить крупный куш. Уж тогда-то он унесет ноги с завода. Чует, нутром чует он: не любят его рабочие и сами за ним приглядывают.