Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Они создают свой мир,
который им уготован,
ими будет он заселен,
и это сказано дважды.

Так фанты ложатся ближе
двусмысленности и смысла —
как люди.

Они не милы мне,
но сам я один из них:
это всё.

Движенью воздуха внимает ухо,
как о́рган слуха, как орга́н,
а перепевы спектра, словно трубы.

И окна этой комнаты, как губы,
жару, как птица воду в клетке, пьют.
Кровь этой комнаты волнует лето —

и ветер вопрошает ухо это,
и жаждет этот ненасытный рот,
когда закат, как кровь земную, пьет.

А я – ребенок пред органом света,
ловлю волшебной раковины звук,
но раковина падает из рук,

стоустым человечеством воспета.
И комната в закатный небосклон
Раскроется, как розовый бутон.

Моя рука бежит по дороге,
как голая пятипалая лапа.
Она возвращается к пауку,
паук говорит, что охотно
он ночует под сенью ажурных блузок.

Видишь – женственность
остановилась поплакать,
пусть рука успокоит ее мечтой.

Мне пригрезилась молодость.
Я лениво качался на водной глади
кожаных, первобытных мехов.

Предгрозовая медлительность
обещала отблески молний,
но мне было выдано прошлое
серой, скучной завесой дождя.

Я смастерил настил на террасе —
две черных доски на садовых стульях,
чтобы охотиться на паука.
Но слепой садовник смеялся.

И я бежал пятилапо направо —
к дому левого отца и налево —
к дому умершей матери, пока не проснулся.

Женственность осушила слезы
и рассмеялась.
Паук вынул скучную книгу
и спрятал женскую радость
меж пожелтевших страниц.
Рука продолжает, читая,
мой путь от первой строки.

Язык, наверно, выдумали птицы.
Я – слишком человек, чтобы летать,
я возвышаюсь над землей, как зданье, —
создание и выдумка земли.

Я – отблеск,
Что таится у стены
И вылетает призрачно из окон
прозрачной задней комнаты,
воняя почти любовью и почти дерьмом.

Я – дерево, родившееся в кадке,
я – птица в клетке, мной язык придуман,
а люди робко прячутся в словах.

Мы среди сена и цветов
вдруг свет нездешний сотворили —
знамение безмолвной ночи
из комнаты не разглядеть
сквозь пыль бумажных занавесок
и шум горячечной попойки.

Мы были круглы, словно ядра,
перед травинками – ничтожны,
но больше молний шаровых
перед ничтожностью мгновений.

Рукомесло —
как рук останки —
мы отдавали нервам пальцев
и познавали тайны речи,
и блеск, и смех, и стон
пространства.

Узнали ночью мы,
что в доме
вдвоем остались,
остальные давно ушли,
одна бутылка с молчаньем
и другая – с медом
нас ожидали щедрым утром.
Останемся ли мы потом? Усладу
нам древесный шепот сулил: мир
здесь,
но рыбаки твердили,
что белокуры, молчаливы,
они прошли под парусами
над устьем бесконечных далей.

Я – потомок моллюсков,
вышедший к звездам из моря,

живу по чужим букварям
и доволен стойлом ослиным.

Могут люди крысами стать
с их любовью к ячменному полю.

Жадность влачу, как вериги,
преступая голод и жажду.

Если прилечь захочу —
надо мною пикирует буря:

человечности полуостров
обступают стихии жестоко;

там – другое: без предков,
без взлета от древних моллюсков —

только ракушка одна,
словно спящий скелет возле моря.

Реки знают, что вспять они не потекут
по возвышенным руслам, к вершинным забытым истокам,
реки знают значительно больше, чем люди.

Реки дань отдают удивительно плоской земле,
где моря и озера для них обещанье покоя.
И они, безвозвратно теряясь в конце,
никогда не кончаются – вот их великая сила.

Реки знают значительно больше, чем люди.
Видит их человек и находит забвенье
метафор.

А потом опускается ночь над стихом,
с отключившимся зреньем
поэт опускается в воду.

Но стремнина стремительна.
И, не погибнув на месте,

убегает к мерцанию
обетованной земли.

Он живет и не знает, живет ли.
У собственных стонет останков
и бессмысленно тянется к зеркалу, чтобы

сказать – где же, где я?
Подумать – каков я, каков?

Медленно сердце сдавалось.
Я должен в землю заглянуть глубоко,
пока по капле сочится
расщепленное древесное сознание,
в котором вечная память
того, что удары сердца
быстрей, чем удар топора.

Свет вечерний болтливо
растекался вдоль стен домов,
словно бабочка-однодневка,
примирившаяся с бытием.

Плоть мою разнимает
острие топора,
но боли моей не знает
и не ликует оно;
из темной моей сердцевины
я зорко слежу за ним.
Я осязаю, что есть он,
что открыто мое нутро.

Сумерками он был,
станет позднее ночью,
объемля коротким мгновеньем
мою предзакатную жизнь.

Смотрите, гордые князья,
Отбросив скипетр и державу,
На победителя по праву —
Не вам венок сплетаю я.

Тому, кто невский склеп болот
Разрушил жизнью многотонной,
Тому, кто в варварстве рожденный
Был призван просвещать народ;

Учитель, плотник, воин, жрец!
Его приветствую! И славу
Пою его крутому нраву,
И вторит мне оркестр сердец.

Вот ботик, что познал почет,
Когда был юн его создатель,
На праздник, словно зачинатель,
По волнам трепетным плывет.

Он – прародитель тех судов,
Чьи кили глубину пронзили,
Что вслед за ботиком проплыли,
Расправив крылья парусов.

Мир чествует, как господина,
Того, кто замер у руля,
От скал, где Новая Земля,
До плещущихся волн Эвксина.

На вас, на ваше торжество,
На воинство свое морское
Он смотрит с гордостью мирскою, —
И видит весь народ его.

Подходит ботик! Все суда
Честь отдают ему с почтеньем,
Морская гладь полна волненьем,
Своею ношею горда.