Александра Юрьева - Из Харькова в Европу с мужем-предателем

Доехав до станции, где наши милые мешочники должны были выменять свое зеленое сукно на продукты, они, наконец, совершенно потрясенные и изнеможенные таким тяжелым путешествием, все же обрадовались, что остались целы. Пошли на вокзал расспрашивать, где находится столь желанная деревня. Оказалось, что верстах в десяти от станции. После такого неимоверно тяжелого пути надо было еще несколько часов идти пешком до деревни. Весна была почти в полном разгаре, а это означало, что дороги размыты, везде слякоть от тающего снега и грязь непроходимая. Густая, липкая грязь налипала на ноги, идти было все труднее и труднее, каждый ботинок, казалось, весил несколько пудов. Все-таки они достигли своей цели, чтобы в итоге узнать, что все эти легенды о богатстве и изобилии здешних мест были преувеличены. Может, и было у этих мужиков что-то из продовольствия, поскольку они еще не выглядели окончательно оголодавшими, но продавать что-либо или менять никто из них не соглашался. Наши пилигримы в полном отчаянии от такой неудачи, изможденные и голодные, уговорили все-таки одну семью за все куски сукна, которые у них были, приютить их на ночь и накормить. В конце концов хозяйка так разжалобилась, что и сукно не захотела брать. Но наши решили отблагодарить их за гостеприимство и, уходя, оставили им все, что составляло цель их поездки сюда.

Дорога домой тоже была тяжелой, повезло им только в том, что не пришлось долго ждать поезда на вокзале и что удалось втиснуться в теплушку. Собственно, это был обычный пустой вагон, служивший прежде для перевозки скота, теперь же весь скот на Руси перевелся, а в вагонах этих стали возить народ. Все пассажиры сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу. На остановках в переполненную теплушку народ все равно лез, зачастую по плечам и головам уже спящих там людей. Среди этой толпы часто ехали больные тифом, в жару, часто без сознания, они или глухо стонали, или начинали в бреду что-то громко выкрикивать. Здоровые люди так и оставались прижатыми к больным, и ничего сделать было нельзя, некуда было отодвинуться. Нужно было ждать ближайшей остановки и надеяться, что там этих больных снимут с поезда и отвезут в больницу. Когда же поезд делал остановки только на крупных станциях с длинными перегонами между ними, тифозные умирали, не дождавшись, пока их снимут с поезда, а пассажирам приходилось ехать несколько часов, прижавшись к покойнику. В таком вот эшелоне мама и ехала обратно домой. Когда она приехала и немного отдохнула, все как будто опять вошло в норму, только через время она начала жаловаться на головные боли и какое-то небывалое недомогание, но так как в то время никто не чувствовал себя полностью здоровым, особого внимания на это я не обратила. Но со временем это недомогание перешло в серьезное заболевание мамы с последствиями, описанными ранее в этой главе.

Однажды я встретила поэта Велимира Хлебникова. Он говорил: «Я поэт на земле и во всей Вселенной». Звал он себя председателем земного шара. Это было время разных новых литературных веяний — имажинисты, футуристы. Как-то с подругами-гимназистками мы пошли на вечер поэзии. Сказали, что будут поэты-имажинисты, вероятно, в таком-то доме, такая-то улица. Мы, как и всякая молодежь любого поколения, отправились туда за новыми впечатлениями. Когда мы пришли по указанному адресу, то увидели огромную толпу, через которую невозможно было пробиться. В толкучке — шум и азартное настроение. Слышу, кто-то сказал: «Вот она, вот идет имажинистка», указывая на меня. Кто-то другой: «Ну тебя, она машинистка». Одни думали, что я — имажинистка, другие, что я — машинистка. Многие, вероятно, даже не понимали значения этого слова. Раз стоит толпа, значит надо остановиться, но при этом большинство даже не соприкасались с поэзией или творческой жизнью вообще, а думали, что это просто очередь, может быть, кусочек хлеба выдадут, были и просто зеваки. Поэтому народу прибывало все больше и больше. Говорили, что приехал Маяковский, был еще Борис Поплавский, который тоже в то время считался большим поэтом, но я потом больше ничего о нем не слышала. Борис Поплавский казался нам, гимназисткам, очень красивым. Я помню, что он был высоким блондином. Еще на том вечере присутствовал наш славный приятель-харьковчанин Лева Грановский, но он не был поэтом. Он увидел нас, подошел и говорит: «Девочки, хотите познакомиться с Хлебниковым?». Я говорю: «Да, конечно, это будет такое событие!». В этой толпе мы с девочками растеряли друг друга, но так как мой знакомый держал меня за руку, он меня и провел в этот дом. Сначала мы шли по коридору, потом вошли в какую-то пустую комнату, стены которой были выкрашены в нежно-белый цвет. Я помню, что в этой комнате стояла только этажерка. Мне она запомнилась, потому что Лева потянул меня к ней, чтобы показать статуэтку — балерину или испанку из фарфора. На ней было несколько юбок с кружевами. Лева взял ее в руки и стал объяснять: «Это настоящий фарфор, французский. Такого нигде уже нет, это большая редкость. Вы видите, как сделана юбка, тончайшая работа». Потом в своей жизни я видела тысячи различных фарфоровых статуэток, но больше всего запомнила эту. Из этой комнаты мы вошли в другую, и я увидела, что в углу за ширмой кто-то лежит. Лева сказал, что это и есть Хлебников. «Он слабый, больной. Пойдем с ним поздороваемся». И потащил меня за руку. Мне стало неудобно. «Раз он больной, я не пойду туда», — ответила я. «Почему? — спросил он. — Это не имеет значения». Мы зашли за ширму. Хлебников лежал на полу, на матрасе, совсем больной, худой, несчастный, но, несмотря на это, очень мило улыбнулся нам. «Вот, познакомьтесь: Ася Воронина», — представил он меня. Хлебников подал мне руку и так выразительно посмотрел на меня, но ничего не сказал, только улыбнулся опять. Это был единственный раз, когда я его видела. В этом не было ничего особенного. Многие люди знали его хорошо. Как я помню из книг, он вскоре поправился и уехал в Москву или Петербург. Умер он ужасной смертью, будучи еще молодым человеком.

После этой короткой встречи с Хлебниковым мы быстро вышли из комнаты, чтобы его не беспокоить. Дома я с восторгом рассказывала маме, что видела Хлебникова. Она никакого представления не имела о том, кто он такой. Мама отдавала предпочтение таким поэтам, как Пушкин, Лермонтов и еще, может быть, Блок. А этих новых поэтов она совсем не знала, да тут еще имажинисты, футуристы, и все это тогда, когда надо было идти на рынок, что-то продавать, что-то покупать, менять вещи на еду — ей было не до этого. Она так ласково соглашалась со мной, никогда не говорила: «Ах, что ты там занимаешься глупостями, чепухой! Зачем тебе это?». У нее не было времени меня перевоспитывать, да и вообще это было не в ее духе. Я уже не помню, чтобы она мне когда-нибудь говорила, чего нельзя делать. Мамины просьбы касались только церкви, к этому она меня приучала еще с малых лет. А так она была за то, чтобы приносить детям радость. Поэтому никогда не запрещала мне ходить в театр, в оперу, посещать литературные вечера.