Валерия Пришвина - Невидимый град

Затем она продолжает:

— В Соловках, после года работ, когда мне дали место машинистки в управлении лагеря, у меня было время читать. У нас была хорошая библиотека. А зимой мы ходили на лыжах. Мне повезло, у меня было особое положение благодаря моему голосу. Он им нравился. Сначала я пела в хоре обычные революционные песни по всяким праздникам, знаете. Потом нами занялся человек, который на самом деле был режиссером. Он организовал театр; мы все принимали участие. И имели успех. Он написал музыкальную комедию, музыку и все остальное: я пела ведущую партию. С тех пор я всегда пела соло. Это облегчило мою жизнь. Старый певец из Императорского петербургского театра поставил мне голос. Результат появился через несколько недель. Режиссер скоро умер… от непосильной работы и дурного обращения… А я пела. И у меня были разные привилегии. Мне было разрешено покупать продукты в особой лавке. Так или иначе, все это неважно, ничтожно, но… я полюбила человека, его звали Михаилом, он был коммунистом перед тем, как его арестовали. Человек теряет принадлежность к партии, когда его обвиняют в совершении преступления, вы знаете. Он еврей. Мои же родители православные. Он сейчас, вернее, был одним из начальников на Соловках. Где он? Что они с ним сделали? Если бы кто-нибудь знал.

— Я понимаю… Я люблю человека, его зовут Николай, мы были женаты 15 лет. Я думаю, он тоже где-то здесь. Может, нет, конечно. Кто знает? Я не знаю ничего.

Мы уже устроились на ночь. Мягко открывается дверь, входит высокая ширококостная женщина. Дверь закрывается за ней. Она одета в легкое пальто. Она подходит к столу, кладет на стол свой узелок, смотрит прямо и мрачно. Я убираю ноги с края кровати к стене и говорю:

— Пожалуйста, садитесь. Они принесут вам кровать.

— Я лучше постою.

Она не смотрит на меня. Мы с Зоей переглядываемся. Двое вносят кровать и ставят ее вдоль моей стенки ближе к окну. Без единого слова она раздевается и ложится лицом к стене. Тяжело, когда в камере появляется такой человек.

На следующее утро мы втроем — камера 36 — проделываем весь обычный утренний тюремный туалет. Когда мы возвращаемся в камеру, Зоя пытается заговорить. Она рассказывает о своих трех годах работы, об одиночном моем трехмесячном заключении. Она хочет показать Эмме, что существуют страдания и других людей. Ей кажется, что тогда легче вынести свое. Так и есть для всех, но не для Эммы.

— Но почему меня посадили в камеру, как будто я такая же, как вы. Вы, должно быть, преступники, с вами и надо обращаться как с преступниками. А я нет. Я ничего не сделала. Погодите, я узнаю, какая собака это сделала. Кто бы это ни был, он за это ответит.

После этого мы молчим. Враждебное настроение Эммы замораживает нас. В ее присутствии мы с Зоей едва говорим друг с другом. Наконец Зоя не может больше выносить молчания. Она начинает петь: „Даже ветер не может знать, даже мягкий падающий снег, только струна под смычком может знать, как я люблю тебя…“

Следующее утро начинается очень рано. Нас первыми ведут мыться. Когда мы ждем нашего огромного чайника, дверь открывается и входит маленькая тонкая женщина, одетая в черное, как монахиня. Ее лицо, хотя немолодое, все же какое-то моложавое, как это часто можно видеть на лицах старых монахов и монахинь. Ее большие светло-голубые глаза, немного навыкате и очень близорукие, почти слепые, напряженно оглядывают камеру. Она выглядит испуганной, но это не так. Она спокойно перекрестилась и шепотом сказала: „Господи Иисусе Христе, сыне Божий, милостив буди нам“.

Молодой надзиратель, который привел ее, останавливается у полуоткрытой двери и смотрит на нее. Она поворачивается к нему и говорит приятным мелодичным голосом:

— Не могу ли я получить очки и палку? Без них я не могу двигаться.

Надзиратель делает строгое лицо:

— Нет! Это против правил.

Зоя встает и берет новенькую за руку. Лицо надзирателя смягчается и он добавляет:

— Вам помогут. Вы же не одна.

Он выходит и запирает дверь. Зоя ведет женщину к своей кровати.

— Спасибо, девочка. Как тебя зовут?

— Зоя. А вас?

— Екатерина. Я только что поднялась после тяжелой болезни. Ревматизм. Я еле двигаюсь, все тело еще до сих пор болит временами. Глупо с их стороны не дать мне палку. Боятся, что ударю ею кого-нибудь из вас? Из них? — Она легко смеется, как ребенок, счастливый и беззаботный.

Чай мы пьем уже вместе с ней. Она удивляет нас тем, что крестит все, что ест. Оказывается, что она не монахиня и что она образована. Она окончила Московский Университет, сначала по отделению классическому и педагогики, потом высшей математики. Какое-то время успешно преподавала в одной из школ. Теперь она больше не может преподавать, потому что отказалась отречься от христианства. Но она дает частные уроки отстающим детям и таким образом содержит себя и старую маму. Еще она — добровольный член какого-то братства.

Когда дверь снова открывается, мы думаем, что это кровать для Екатерины, но, к нашему удивлению, это еще одна женщина. И удивительно симпатичная. Среднего роста, стройная и женственная. Ее блестящие, вьющиеся каштановые волосы, стриженные коротко, на полшеи, зачесаны назад, открывая прелестное лицо с румянцем. Ее широко расставленные темно-карие бархатистые глаза блестят почти невыносимо от сильного волнения, горящего в ней. Это странно не соответствует ее строгому, хорошо сшитому темно-синему пальто и юбке. Она стоит посередине камеры и говорит с неудержимой, искрящейся веселостью:

— Добрый день всем, милые подруги моих суровых дней!

Я предлагаю ей сесть на мою кровать. Екатерина спрашивает:

— Когда?

— Сейчас. С обыском пришли к нам, когда мы с мужем одевались, чтобы идти на работу. Обыскали дом. И привезли сюда в разных машинах. Во всем городе аресты.

— Сейчас Страстная неделя, — говорит Екатерина. Голос ее полон музыки, как будто бы она поет слова. Эмма резко говорит:

— Какое это имеет значение? Для Советского Союза в воскресенье — 1 Мая.

И Зоя восклицает:

— 1 Мая на Пасху! Как странно!

Екатерина продолжает, не обращаясь ни к кому непосредственно:

— Они пришли к нам вчера вечером, в девять, напугав особенно мою бедную старую маму, перевернули все вверх дном и взяли меня после полуночи, оставив ее одну разбирать этот беспорядок.

Новенькая, сидящая в ногах моей постели, закрыла лицо руками. Она дрожала. Тихо, с невыразимой душевной болью, он простонала:

— Бедная моя мама осталась тоже совершенно одна в этом беспорядке. Совершенно одна — справляться с этим невыносимым положением. Это убьет ее.

Я постаралась отвлечь ее от того, что, очевидно, было источником всех ее мучений:

— Как вас зовут?

— Наталья.