Валерия Пришвина - Невидимый град

— А книги? — спросила я. — Без них тебе не написать «Острова».

— За книгами буду приезжать раз в год, — ответил ты. — К тому же пока это только поиски. Что-то я найду на самом деле!

Ты уехал. Я помню и дивлюсь теперь: и мысли о том, что ты меня оставляешь и я теряю тебя, ни единой мысли такой у меня не мелькнуло. Неужели я еще совсем не знала, кем мы стали друг для друга? И вот, со всей строгостью, снова, как это было уже много, много раз, я сама себе отвечаю: тогда у меня действительно не было и мысли о себе, о возможности личных отношений с тобой, я была воистину в отношении тебя бескорыстна. «И по имени не окликну/ И руками не потянусь» {135} , — сколько у Марины здесь горечи, нежности и женской страсти! Ничего такого не было в моей душе: я проводила тебя легко, радостно, спокойно и бездумно. Мы плыли с тобой на высоком гребне волны — это была настоящая свобода. Вспоминая, я не вижу даже и признаков влюбленности. Что же это было? Неполное, недостаточное чувство? Не могу ответить, знаю только одно: мы не снисходили тогда к себе самим, потому я и не могу сейчас на эти вопросы себе ответить. Такое редко бывает, вероятно, с людьми, и человек вряд ли может выдержать такое долго.

Ты уехал. Я не тосковала по тебе. Больше! Даже мысль моя редко была занята тобою. Но ты был тот, о котором Михаил Михайлович Пришвин запишет однажды в своем дневнике: «Живу я с ней хорошо, и она со мной счастлива, и я не нарадуюсь. Но скажу и признаюсь: зажег ее жизнь другой человек, чью рубашку я недостоин носить» {136} .

Ты уехал, как будто на последней странице закрыта была прекрасная книга. Моя жизнь пошла прежняя, тебе неведомая, тобой неразделенная со мною: служба, больная мать, Николай Николаевич, о существовании которого ты даже не подозревал.

И вот, среди зимы заболевает воспалением легких у Николая Николаевича его мать. Однажды он пришел в свой условленный час к маме на лечебный сеанс внушения. Он куда-то торопился. У него было очень грустное лицо.

— Какой-то вы сегодня необычный! — говорю я. Он молчит. Я вижу, как глаза его наполняются слезами. Он снимает очки и долго их протирает платком. Потом надевает и говорит:

— Сегодня ночью умерла моя мать.

Он уходит. Мы переглядываемся с мамой.

— Вот человек! — говорит она. — Не забыл прийти, потому что назначил заранее час…

— Европейское воспитание, — роняю я. — Тебе нравится, а мне страшно!

Ранней весной неожиданно произошло наше переселение из подвала на 1-ю Мещанскую, 27.

— Зачем вам ломиться с переездом? — досадует Николай Николаевич. — Оттуда — снова ко мне на Новинский…

Но я настаиваю на переезде: нельзя же так быстро после смерти устраивать свадьбу. Надо хоть с полгода подождать. Николай Николаевич соглашается.

Солнце светило по-весеннему, когда мы переезжали в новое наше жилище. У входа в дом лежали огромные голубые сугробы — в те годы снег все еще сохранялся чистым до весны, и никто его не вывозил. Машина с нашими вещами проехала во внутренний двор, откуда отдельная лестница вела в нашу будущую комнату. Я шла следом, опустив глаза на голубые сугробы. И тут я увидала на снегу деревянную писанную маслом икону Спасителя. На обороте я прочла выцветшую надпись: «Господь Вседержитель благословит вас. Монахиня Сергия Тихменева. 1898 год». Это был год брака моих родителей.

Нам с мамой досталась огромная светлая комната. Ее помог мне получить все тот же комендант, с которым мы несколько лет назад чистили крышу коноваловского особняка и который вместе с нами переехал на Мещанскую. В этой комнате прошли лучшие годы нашей с матерью жизни. До сих пор мне и сладко и грустно смотреть на огромное полукруглое окно на втором этаже, когда я проезжаю мимо, на высокие ворота, запиравшиеся на ночь, через которые столько раз я перелезала, возвращаясь с ночных служб под великие праздники.

Я замечаю, что мама часто о чем-то совещается с Николаем Николаевичем, и они переводят разговор на другое при моем появлении. Я догадываюсь: их тревожит, что я оставила за собой «последнее слово» и не даю его. Я вижу, как грустит Николай Николаевич, как тревожится мать, мне их жаль, жаль и себя. Я постоянно колеблюсь теперь в решении, и это меня терзает. Мечты об издательстве с Олегом, а он живет на милостыню от мецената, туберкулезный мальчик, ожидающий себе гибели через несколько лет… Михаил Александрович Новоселов уже скитается, бездомный и преследуемый за свою церковную деятельность… «Монастырь в миру» о. Романа — я не верю в него, я не могу отдавать этому жизнь. А самое основное — какая я монахиня? я — мечтательница, у которой «не вышла» любовь. Чего как не любви ожидала я всю свою недолгую жизнь?

Любовь не приходит — я не буду больше о ней думать. Я должна выйти замуж за доброго, благородного Николая Николаевича. У меня на руках мать — это мой ребенок, завешанный мне отцом, вся внешняя жизнь должна быть посвящена матери. Все это так. Но я продолжаю упрямо ожидать какого-то чуда, которое перевернет мою жизнь. И я молчу и таюсь даже от себя самой. Так приходит новое лето.

— Ты никогда не была на юге, — говорит мне мать. — Мы всю жизнь с папой собирались на Кавказ, да так и не попали. Николай Николаевич предлагает тебе с ним поехать.

Кавказ! Там бродит сейчас Олег. Его адрес: Сочи, до востребования. Но он не пишет. Значит, ему не до нас.

— Только неудобно ехать вдвоем, — продолжает мама, — в гостиницах останавливаться… Ты не девочка и Николай Николаевич не старик. Вам надо хотя бы зарегистрироваться.

Так вот о чем они совещаются за моей спиной! Николаю Николаевичу всюду мерещится гипноз. Он думает, что я под гипнозом о. Романа. «Вы не моя сомнамбула!» — вспоминаю я его слова после неудачной попытки меня усыпить.

О. Роман знает все обстоятельства моей жизни, он хорошо знает мою мать. Он грустно смотрит на меня и все предоставляет моей воле. Я иду, как приговоренная, в ЗАГС и возвращаюсь оттуда с новой фамилией: Вознесенская. У Николая Николаевича вид хирурга, удачно произведшего операцию. Он искоса посматривает на меня: пациент жив и чувствует себя удовлетворительно!

— Для вас это, конечно, еще не окончательное «да»? — весело бросает он мне, и я не понимаю, шутит он или говорит серьезно. — Я знаю, ваше «да» будет, когда о. Роман нас повенчает. — Я молчу.

— Бросьте свою ненавистную службу — ведь вы уже на нее не вернетесь. После Кавказа мы поедем осенью в научную командировку в Англию.

Но я не бросаю работы, я беру отпуск, скрывая это ото всех. И мы уезжаем на Кавказ.

Предгорья Кавказа. Из окна поезда видна пустынная полупрозрачность гор. В те годы не было еще железной дороги по побережью. В Туапсе мы пересаживаемся на пароход до Сочи. На рассвете Николай Николаевич будит меня. Я выбегаю на палубу. Солнце уже поднялось над горизонтом, но на востоке его прикрывает цепь Кавказского хребта. Горы стоят темной пилой на фоне розового неба. Они отбрасывают тени на узкую береговую линию, где ютятся домики скромного селения Сочи. Только одно здание — гостиница «Ривьера», построенная перед самой революцией, говорит о будущем, ожидающем этот тихий берег.