Валерия Пришвина - Невидимый град

Он еще в тени, но отражение лучей невидимого из-за гор солнца уже играет на поверхности воды: море покрыто мелкой переливчатой рябью, как перламутр. Так бывает короткие минуты на рассвете, пока солнце не поднялось еще над линией гор: двойное отражение его света — раньше на небе, потом в воде. А берег все еще в тени. Неясными очертаниями уходят вверх и прячутся в темной зелени здания. Оттуда доносится к нам сладкий запах от невиданных мною деревьев — это цветут магнолии.

Я стояла на палубе, потрясенная зрелищем приближающегося ко мне рая. Прекраснее я ничего не видала на свете и думала тогда, что таким и должен быть вход в рай: лучшего не нужно и быть не могло. Так думал, вероятно, Гоген, впервые увидавший острова Таити.

Нас переправили к берегу на баркасе. Ривьера с ее претензией на европейский комфорт была почти оскорбительна рядом с природой, еще боровшейся против наступления цивилизованного человека. В Сочи тысяча девятьсот двадцать четвертого года я не помню еще ни одной автомашины, а на берегу у моря — ни одной бутылки, консервной банки или коробки из-под папирос. Кавказ Лермонтова и Пушкина был тогда еще жив. Каждый раз, когда впоследствии мне приходилось проезжать через Сочи по дороге в горы, я ни разу не задержалась даже для того, чтоб освежиться после вагона в море — так больно было видеть разрушение рая.

Мы поселились на Ривьере. В большом номере я выделила себе уголок и робко попросила горничную найти мне ширмы. Произошло неловкое замешательство. Девушка вопросительно посмотрела на Николая Николаевича. Тот иронически улыбался. Ширм в гостинице не оказалось. Стояла жара. Николай Николаевич целыми днями работал над своей книгой по химии на затененной веранде и два раза в день — утром и вечером спускался со мной к морю. У него уже начиналась сердечная болезнь, о которой я тогда не подозревала. Он сразу установил строгий порядок нашей жизни, не советуясь со мной. Понятно, он привык к одиночеству, привык быть господином своей жизни. По его расписанию мы пили по утрам неизменное какао в номере. Моей обязанностью было ранним утром ходить в город за свежими булками и на почту. Я отсылала какие-то бандероли, получала корректуру… Обедали мы в ресторане гостиницы, висящем над морем, как ласточкино гнездо. Выбирал еду Николай Николаевич, а я со всем соглашалась: стыдилась его методичности.

Помню, мне хотелось свежих помидоров. Николай Николаевич понимал это, но то ли был еще «не сезон», то ли он ждал, что я сама попрошу… Но я молчала. Почему досадно и мелочно запомнился на сорок лет такой пустяк? В день отъезда Николай Николаевич заказал мне помидоры и сказал при этом:

— Ну вот, ты ведь давно их хотела.

Значит, понимал и нарочно не заказывал. Значит, это был замаскированный поединок двух воль — испытание силы на власть. Власть у Николая Николаевича ускользала, и он держался за ее обрывки, хотя бы за «помидоры». Вот почему я и запомнила эту, казалось бы, ничтожную мелочь…

По ночам у нас под окном резко пахли огромные мясистые цветы магнолий. Они казались немыми, затаившимися в грубой чувственности существами. Безвыходно бились и бились волны у наших окон, и стены, как живые, постоянно дрожали. Воздух был полон летающими и светящимися насекомыми; казалось, они никогда не отдыхают, все ищут и ищут свою пару. Мне казалось, природа так беспокойна, что человеку рядом с нею страшно: страсти ее неутолимы — любовь и смерть — и снова любовь и смерть, и нет этому предела и конца.

Я лежала не одну ночь с открытыми глазами и слушала дыхание спящего Николая Николаевича. Уверен ли он в своей победе? Я вспоминала, как недавно, перед тем как заснуть, он сказал мне: «Я люблю тебя так, как любил только свою мать».

— Николай Николаевич, — говорю я однажды с неожиданной для себя решимостью, освобождаясь от его рук и складывая свои как на молитве, — Николай Николаевич, умоляю вас (я продолжаю говорить ему «вы», и он над этим добродушно подшучивает), — умоляю вас, скажите мне по самой крайней правде: если мы расстанемся, вы будете жалеть, что встретили, что полюбили меня?

Из коридора, через матовое стекло над дверью, падал мягкий свет прямо на его лицо. Оно было печально. Николай Николаевич долго молчал и наконец ответил мне тихо и очень твердо:

— Никогда ни в чем я тебя не упрекну. Я сохраню к тебе до конца моих дней только благодарность.

И вот он спит, а я буду лежать с открытыми глазами до утра. А утром пойду «по расписанию» за свежими булками и на почту и загляну в окошко «до востребования» и спрошу, нет ли письма на мое имя. Я это делаю каждый день: оттого так охотно и хожу с поручениями в город. Но письма все нет.

Оно так и не пришло до самого нашего отъезда. Олег не отвечал на мои отчаянные письма, в которых я умоляла его помочь мне бежать в горы на любую жизнь и навсегда.

Этот удар я готовила и для Николая Николаевича и для моей матери, но я обдумала его и хорошо знала: они не оставят друг друга, а там… лишь бы мне вырваться сейчас из плена, из Ривьеры, из Москвы. Но Олег, как потом выяснилось, весь этот месяц бродил по горам и ни разу не наведался в Сочи за почтой.

Подходил к концу отпуск. Однажды Николай Николаевич сказал мне:

— Я нанял лошадей, съездим на Красную Поляну, это шестьдесят верст в горы. Нельзя уехать, нигде не побывав.

Конечно, современным туристам трудно представить силу впечатления, охватившего нас на долгом пути на лошадях: мы выехали на рассвете и приехали в сумерки. При этом мы были единственными в тот день приезжими на Красную Поляну. Наутро к нам явился местный житель — проводник, худой, жилистый, немногословный, и повел нас на одну из вершин, окружавших долину, на Аибгу. Мы не дошли до вершины: мы увидали, что Николай Николаевич идет из последних сил и задыхается.

— На той горе, видишь? — говорил мне проводник, — живет монах, пустынник Даниил. Он мой знакомец. Хочешь — сведу. Он примет и побеседует. Хочешь?

Я растерялась и… обрадовалась, когда Николай Николаевич решительно заявил, что мы возвращаемся: лошади дожидались нас.

В Москве, прямо с вокзала, мы поехали в мой новый дом. Мамы не было в городе, она гостила на даче у знакомых и должна была на днях вернуться.

— Вот ваша комната, — сказала мне сестра Николая Николаевича и со знакомой улыбкой показала мне на букетик из нескольких крохотных белых цветочков, помещавшихся в столовой рюмке, стоявший около предназначенной мне постели. Странный «свадебный» букет был, видимо, задуман ею как символ чего-то… И мне снова, в который раз стало неловко и тревожно.

Рано утром Николай Николаевич ушел в свою лабораторию. Мой отпуск окончился также, но никто об этом не подозревал.

— Я уже с шести часов утра на ногах, — заметила вскользь моя свояченица. — Будем теперь хозяйничать по очереди: вот расписание!