Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

Ночи были мучительные. В полумраке, в нетопленом бараке с выбитыми стёклами, куда влетал снег и ветер, люди бродили не находя себе места, что-то шептали, ругались, сходили с ума, и картина была совершенно неправдоподобная.

Рядом со мной на нарах лежала пожилая женщина, из дворянской семьи — Елена Борисовна Ялоза. У неё была страшная болезнь: она впала в детство. А так как детство её прошло в очень изысканной обстановке, эта несчастная, совершенно высохшая старушка, вставала утром, делала реверанс и со всеми разговаривала по-французски. Для надзирателей бедная Елена Борисовна была предметом насмешек и издевательств, но мы её оберегали, как могли.

Внезапно в лагере начальство засуетилось. Бедную Елену Борисовну схватили, повели в баню, подобрали ей валенки по размеру, дали ей новую телогрейку. Мы ничего не понимали, что происходит.

Оказалось, что её сын, генерал медицинской службы, добившись её освобождения, приехал из Хабаровска с документами, чтобы забрать мать.

Елена Борисовна вышла к сыну, его, разумеется, не узнала и продолжала говорить по-французски…

Человек в форме советского генерала сидел и рыдал, как ребёнок.

Солдат, дежуривший в тот день на вахте и наблюдавший эту картину, вечером, не закончив своего дежурства, застрелился.

Другая жительница нашего барака, Аня Скворцова, не воспитывалась в дворянской семье, она была комсомолка, советская учительница, ещё совсем молодая. Она сошла с ума во время следствия и в лагерь прибыла уже сумасшедшая. Аня сидела на нарах и круглые сутки выла и только изредка забывалась тяжёлым, больным сном часа на полтора-два. Она по утрам вставала чуть свет, вытаскивала из-под матраца фанерную доску, на которой сама же написала: «Я — дочь Ленина», хватала эту доску и бегом, раздетая, бежала по снегу к конторе начальства и садилась на крыльцо. Обычно через пятнадцать-двадцать минут лагерь оглашался невообразимым воем — это надзиратели волокли Аню обратно в барак.

Кроме всех ужасов, которые нам пришлось там переживать, настоящим бедствием для нас были уголовники: они буквально терроризировали политических, избивали их, отнимали посылки, одежду, а иногда просто убивали — и некому было жаловаться, негде было искать защиты. Для начальства это было обычным явлением, и никто на это не обращал никакого внимания.

В марте 1947 года, когда морозы в Сибири ещё в полном разгаре, наш лагерь стал театром одной потрясающей трагедии.

Их было триста двадцать женщин, собранных из всех тюрем Москвы в Бутырскую тюрьму. Все они были арестованы в разных городах Советского Союза в состоянии беременности, и все они родили детей в тюрьмах.

Их собрали с грудными младенцами и объявили им, что они должны отдать детей на попечение советской власти, а сами ехать в лагерь. Несчастные матери решительно воспротивились.

Тогда начальство как будто «смягчилось» и заявило им, что они поедут в лагерь вместе с детьми: полдня они будут там работать, а полдня смогут заниматься своими малышками.

Всех этих триста двадцать женщин с младенцами в возрасте до пяти месяцев привезли в наш пересыльный пункт, в Мариинск.

Неделю матери тихо сидели, прижав к груди своих малюток, в ожидании дальнейших событий. Маленькие крошки, завёрнутые в лохмотья, лежали у груди своих матерей, как запуганные зверьки, не подавая голоса, будто в самом деле понимали, что их ждёт.

На восьмой день матерям сказали, чтоб они закутали своих детей потеплее — им предстоит переход в другой лагерь.

У вахты стояли три телеги с сеном, и матерям велели уложить детей туда, а самим построиться по пяти в ряд. Доверчивые матери бережно уложили своих малюток в сено, укрыли их, как могли, а сами построились по пятёркам, как им велено было.

Раздалась команда, открыли вахту — телеги рванули… и за последней телегой ворота стремительно закрылись!

Растерянные матери сначала ничего не поняли, но быстро спохватились — им всё стало ясно: на их глазах, нагло обманув их, выкрали детей…

Обезумевшие матери бросились к воротам, стали стучать по ним кулаками, кричать, вопить, выть — но всё понапрасну…

Три дня триста двадцать несчастных женщин валялись на снегу у вахты, оглашая лагерь дикими воплями, а мы все были закрыты в наших бараках. Только спустя три дня, совсем обессиленные, матери стали расходиться, а некоторых уже унесли на носилках.

Вот так расправляются с беззащитными людьми советские карательные органы по приказу правителей, у которых — по их словам — самая гуманная конституция в мире, у которых даже учреждён специальный орден во славу «матери-героини»!

Так как у меня было всего три года срока, то меня никуда не отправляли, и я пробыла в этом пересыльном пункте до 21 марта 1949 года.

21 марта, утром, я получила справку об освобождении и покинула лагерь.

Последнюю ночь в лагере я провела совсем без сна, и казалась она мне бесконечной.

Я вышла за ворота. Впереди было три километра полем до железной дороги. Это была та дорога, по которой я три года назад прибыла в лагерь.

Немного отойдя от лагеря, я оглянулась. Никогда мне не забыть этой увиденной мною картины: на крышах бараков стояли сотни заключённых и махали мне руками, шапками, платками…

Я вдруг почувствовала себя виноватой в том, что я ухожу, а они остаются доотбывать свои десять, пятнадцать и двадцать пять лет.

В поле, по которому я шла, не было ни единой души. Я горько плакала навзрыд, истерически кричала и сама пугалась своих криков — всю свою боль, всё, что я видела и пережила за эти три года, я вложила в эти горькие слёзы, в эти истерические крики.

Я приехала в Москву и только там обратила внимание, что в моём паспорте, который мне выдали в Мариинске, помечено ограничение в месте жительства и я, оказывается, не имею права жить в Москве.

Пришлось обратиться в МВД, где мне сказали, что после трёхлетнего срока мне не должны были выдавать такой паспорт, что это ошибка паспортистки в Мариинске. Все охали над этой ошибкой, но помочь мне никто не мог: паспорт, видите ли, документ неприкосновенный.

В поезде я сильно простудилась и заболела радикулитом. Боли были мучительные, и мои друзья, жившие в курортном городе Сочи, меня пригласили к себе отдохнуть и подлечиться.

Три месяца совсем неподвижная лежала я в постели, но это не смущало милицию — ко мне приходили ежедневно и требовали, чтоб я немедленно уехала, так как с моим паспортом меня даже временно, как отдыхающую, прописать не могли. Много неприятностей с милицией имели мои гостеприимные, добрые друзья, пока я стала на ноги.

Сразу же по выздоровлении я уехала опять в Москву с решительным намерением найти пути и исправить ошибку паспортистки. Целый месяц я бегала по разным инстанциям, но всё безуспешно.