Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

Долго ещё приходили письма в лагерь от родных умерших женщин. Лагерное начальство не спешило объявлять о смерти замученных ими людей.

Лагерь этот назывался «Степлаг».

Там находилось 2500 женщин, а за забором, вышиной в десять метров, содержалось 11 000 мужчин, политических заключённых, из которых почти все были осуждены на двадцать пять лет.

Работы были очень тяжёлые.

Меня определили в бригаду, где бригадиром была Дуся Волынская. Таких, как она, в лагере называли «блатными». Она имела двадцать пять лет срока и свою должность бригадира выполняла безупречно: била людей, заставляя их работать, и при малейшем поводе писала доносы на всех.

Объект нашей работы находился в восьми километрах от лагеря. Это был каменный карьер.

Шли мы туда по пяти человек, взявшись под руку, молча, и раздавались только окрики конвоя: «Шире шаг!» и лай собак.

Когда мы пришли к месту работы, Дуся дала мне молот весом в десять килограммов, и я должна была этим молотом разбивать каменные глыбы.

С большим трудом подняв этот молот, я безумно расхохоталась. Однако от моего хохота многие заплакали, так как решили, что я мгновенно сошла с ума.

Я сказала Дусе, что у меня не хватит сил для этой работы, не говоря уже о том, что не вижу в этой работе никакого смысла. Волынская со мной согласилась и сказала, что в эту бригаду меня определили случайно.

Вечером, когда мы пришли в лагерь, Дуся написала рапорт начальству, в котором указала, что я прекрасно работаю, но в дальнейшем работать отказываюсь. Меня вызвали, показали этот рапорт и попросили объяснения. К моему удивлению, со мной говорили спокойно и мои объяснения приняли.

Я вернулась в барак. Волынская пила чай и сделала вид, что не знает, куда меня вызывали.

Никакими словами я не могу передать то чувство, которое меня охватило в один миг, впервые в моей жизни. У меня помутилось в глазах. Я бросилась на Дусю, схватила её за оба борта телогрейки и что есть силы стала бить её головой об стенку. Она кричала предсмертным криком. Где-то, в сознании, я понимала, что надо остановиться, что я могу её убить, но остановиться было выше моих сил.

Дуся каким-то образом вывернулась из телогрейки, которая осталась у меня в руках, и с воплем попыталась удрать. Я поймала её, схватила за волосы, повалила на пол и начала её бить по лицу ногами. Я не заметила, что на её крики сбежались лагерницы из нескольких бараков и наблюдали эту сцену избиения «блатнячки» интеллигенткой. Я била её до тех пор, пока меня не оттащили от неё.

В барак прибежал врач, — спасали и Дусю, и меня.

Это был настоящий приступ истерии, о котором я сейчас вспоминаю с содроганием.

После этого жуткого эпизода с Дусей мне дали «лёгкую» работу.

Уже не надо было ходить восемь километров туда и обратно, уже не нужно было орудовать десятикилограммовым молотом.

Работа была в зоне, в прачечной. Норма была двести штук в день: сто кальсон и сто рубах для солдат. На двести штук белья давали маленький кусочек мыла, и стирать приходилось в ваннах, которые были вмурованы в цементный пол.

Надо было двенадцать часов стоять, не разгибая спины, и стирать.

На руках образовались кровавые мозоли. До постели мы добирались полуживые.

Мне тогда казалось, что самый длинный путь на земле это от прачечной до барака.

Я стирала двести штук в день солдатского белья ежедневно, в течение двух лет.

Ощущение боли во всём теле стало обычным, на уме было только одно: как решиться на самоубийство.

Уж не знаю, что меня всё-таки удержало от этого шага.

Через два года я решилась заявить начальству, что я больше не в силах продолжать этот каторжный труд.

Меня посадили в карцер на пять суток, где мне пришлось валяться на каменном полу без разрешения даже подстелить телогрейку, и когда я из карцера вышла, мне объявили, что меня будут судить за отказ от работы по статье 58/14.

Я снова в одиночной камере.

Кто мог подумать, что и в лагере есть своя внутренняя тюрьма (пример, по-видимому, берётся с Москвы).

Ну что ж! Мои познания расширились.

Книг не дают. Днём ложиться не разрешают. С шести утра до десяти вечера надо сидеть или ходить по камере.

Прогулки один раз в три дня по полчаса.

В течение полугода следователь разговаривал со мной только три раза. Однако обвинительное заключение мне вручили на двадцати трёх страницах. Меня уведомили, что специальная выездная сессия суда приедет в лагерь меня судить.

Я прочла обвинительное заключение и диву далась, как можно всерьёз назвать документом эту безграмотную писанину, этот вымысел.

Фамилия судьи была Дужанский. Я не знаю, кто был этот человек, но когда я встретилась с ним взглядом, он дал мне понять, чтоб я не волновалась. Во время ведения «дела» Дужанский старался только выявлять всевозможные нарушения процессуальных законов, вроде того, например, что в роли обвинителя выступал сам следователь! Вообще, создавалось впечатление, что просто сфабриковали «спектакль» для страха, рассчитывая на то, что всё равно защитить меня некому.

Дужанский меня оправдал, но шесть месяцев в холодной, сырой камере основательно отразились на моём здоровье.

Я заболела, потеряла сон и полтора месяца не спала.

Меня положили в больницу и в течение двух месяцев лечили сонной терапией, то есть целых два месяца я спала только с перерывом на еду.

Когда я вышла из больницы, то узнала, что система спецлагерей, которая была организована в 1949 году для политзаключённых, ликвидирована.

Система эта заключалась в том, что женщин строго отделяли от мужчин, политических от уголовников. На ночь нас закрывали в бараках, и мы задыхались в казахстанской жаре в летние месяцы.

Кроме того, самым главным признаком спецлагерей были номера на заключённых. Каждый носил свой номер стандартного размера, на спине, на левой руке, выше локтя, с правой стороны на юбке и на платке, на лбу.

Мой номер был СШ-776.

И вот теперь шёл 1954 год — система спецлагерей ликвидирована.

Мы сняли номера, нас перестали запирать на ночь, а в мужскую зону привезли семьдесят пять головорезов, отчаянных бандитов, на «перевоспитание» к политическим.

Уголовники сразу же приступили к своим методам обворовывания и террора политзаключённых, но их было 75 человек, а политических было 11 000.

Уголовников страшно избили, и начальство посадило их в БУР (барак усиленного режима).

На православную Пасху, когда заключённые получили из дому много посылок, человек сто политических отправились в БУР, принесли уголовникам еду и предложили жить мирно. Те согласились, и из БУРа их выпустили.

Это были не просто мелкотравчатые уголовники, это были совершенно безнадёжные, неисправимые убийцы. Они даже внешностью своей выглядели ужасающе. Все они находятся в лагерях и тюрьмах с двенадцатилетнего возраста, то есть с возраста, когда уже судят по уголовным делам (политические дела подлежат судебному разбирательству с шестнадцати лет).