Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

На наших глазах, посреди лагеря, Бочков построил свою «армию» и объявил всем благодарность «за хорошую службу».

«Служим Советскому Союзу!» — гаркнули в ответ пьяные убийцы и разошлись. За ними вышел и главный убийца Бочков.

Весь лагерь превратился в сплошные камни и обломки, по всей территории лежали трупы и раненые.

Начальник санитарной службы дал приказ доктору Фустеру заняться ранеными и спасти тех, кого ещё можно спасти. Фустер стал за операционный стол, ему ассистировал глазной врач.

Со всех концов заключённые стали приносить в одеялах и на руках раненых, стонущих, кричащих солагерников.

Фустер надел на меня белую шапочку и марлевую хирургическую маску (которую я до сих пор берегу) и попросил меня стоять у хирургического стола с блокнотом и записывать имена тех, кто ещё мог себя назвать. К сожалению, почти никто уже назвать себя не мог.

Раненые в большинстве своём умирали на столе и, глядя на нас уходящими глазами, говорили: «Напишите маме, мужу, детям» и т. д.

Когда мне стало особенно жарко и душно, я сняла шапочку и в зеркале увидела себя с совершенно белой головой. Я подумала, что, вероятно, почему-то моя шапочка была напудрена, я не знала, что находясь в центре этого неслыханного побоища и наблюдая всё происходившее, я за пятнадцать минут стала совершенно седой.

Тринадцать часов стоял Фустер на ногах, спасая кого мог.

Наконец этот выносливый талантливый хирург сам не выдержал, потерял сознание, упал в обморок, и операции окончились…

Дверь в операционную отворили и назвали мою фамилию.

Я вышла и увидела у дверей двух солдат и начальника режима.

«Марш вперёд!» — скомандовали мне. Два солдата стали за моей спиной и повели меня на вахту, в маленькую комнату, где сидел Бочков и много солдат.

«А, член временного правительства!» — съязвил этот пошлый солдат в форме чекистского генерала. «Дайте ей, как следует!» — сказал он и вышел.

Я осталась в окружении солдат, которым Бочков приказал меня избить.

Вдруг один солдат крикнул: «Ах ты, тварь, бунтовать?». С этими словами он поднёс руки к моему лицу и ударил ладонь об ладонь, имитируя удары по моему лицу. Все лица солдат смотрели на меня добродушно и с сочувствием. Я тут же сообразила, что это солдаты не из карательного отряда, а хорошие ребята, которые нам сочувствовали, и никто из них не посмел меня ударить. Они кричали, хлопали в ладоши, а за окном стоял довольный Бочков в полной уверенности, что меня избивают.

Я пожимала руки солдат с благодарностью, я готова была кричать на весь мир, что ещё есть и такие добросердечные солдаты, которые нам сочувствуют.

Но для полного впечатления я забыла хоть раз крикнуть и вспомнила об этом только тогда, когда услышала под окном голос Бочкова: «Молчит, сволочь, знает, что виновата».

Затем Бочков вошёл и сказал: «Хватит, ребята, она и так это запомнит».

«Концерт» был окончен; все разошлись.

В бараки войти было невозможно, там были сплошные камни, заключённые, вконец измученные, сидели на улице, ожидая дальнейших событий.

В лагерь приехал старший следователь МГБ из Москвы. Гладко прилизанная голова, с длинным птичьим лицом, в гражданском костюме, он взялся за дело очень рьяно. Он вызвал меня и Нюсю и сказал, что мы обязаны назвать зачинщиков забастовки, кто и как начал бунтовать людей.

Мы с Нюсей сидели молча, никак не реагируя на его слова.

Он, снова и снова повторяя свои требования, грозил нам, что «применит всю свою мощь», и упираться нам нет никакого смысла.

На наше упорное молчание и насмешливый взгляд он отвечал градом ругательств.

Мы молчали. Вдруг Нюся, притворившись дурочкой (зная отлично, что такие типы своих фамилий не называют), спросила его: «Цэ вы гражданын Крэтын? Кажуть, що крэтын до нас прыйихав». Сказала она это на украинском языке, но он понял эту игру слов и заорал во всю глотку:

— В Курган, в закрытую тюрьму, там заговорите!

Закрытую тюрьму в Кургане мы знали по слухам. В эту тюрьму посылали неисправимых убийц и особо опасных уголовников на верную смерть. Живым оттуда уже никто не возвращался. Там режим был тщательно продуман для вернейшей гибели заключённых.

Как правило, политических туда не посылали, но старший следователь МГБ с гладко прилизанной головой нас с Нюсей отправил в эту тюрьму, сроком на один год, за то, что мы «не помогли следствию».

1 августа 1954 года мы с Нюсей прибыли в Курганскую закрытую тюрьму.

На нас надели полосатые (зелёное с серым) юбки до полу, такие же кофты и ботинки, приблизительно 44 размера. К этому костюму обязательно полагался головной убор типа пилотки. Когда «обмундировка» была закончена, мы посмотрели друг на дружку — и никак не могли удержаться от душившего нас смеха.

Нас привели в камеру, где сидело одиннадцать женщин, но выглядели они, как выглядят чудовища из пещер: никаких человеческих признаков в них не было. Это были обречённые на медленную смерть уголовницы, на совести которых лежал не один десяток убийств.

Я слышала про такую категорию людей в Советском Союзе, но никогда не могла себе представить, что они так выглядят, что можно довести людей до такого состояния. На прогулки их не выпускали, так как, выходя из камеры, они бросались на надзирателей, стараясь отобрать у них курево. Людей из нашего круга, то есть политических заключённых, они никогда не видели. С детских лет они содержатся в тюрьмах и не имеют никакого представления о жизни вне тюрем.

Когда мы вошли в камеру, они потеряли дар речи от неожиданности. На несколько минут воцарилась мёртвая тишина, затем старшая из них (кстати, тоже Люба, моя тёзка) спросила нас:

— Интеллигентки?

— Да.

Они совсем растерялись и, вероятно, подумали, что началось светопреставление.

Всю свою жизнь я очень боялась скверных слов, меня это оскорбляло, во всяком случае, я думала, что сквернословят люди только тогда, когда ссорятся.

Но эти женщины и в мирной беседе употребляли такие слова, которых я никогда не слышала, и это, пожалуй, для меня лично было самым ужасным наказанием.

Они спросили, нет ли у нас сигарет.

Я сказала, что у нас есть на книжке у начальника тюрьмы полагающиеся заключённым деньги, и я могу купить в тюремном ларьке сигареты, хлеб, сахар и даже конфеты.

Таких вещей они никогда не видели, и в их глазах засветилась какая-то искра.

Люба меня спросила, куплю ли я для них все перечисленные продукты.

Я сказала, что куплю для всех всё, что можно, но только с условием, если они перестанут сквернословить.

Это было для них совсем необычным, однако Люба дала команду:

— Девки, чтоб я здесь мата не слышала больше!